Исток
Шрифт:
— Э-э... Ты ему цены не знаешь! Этот холоп — особенный. Ты его предложи какому-нибудь ремесленнику. Этот холоп дорого стоит, он — кузнец, — важно сказал боярин Могута. — Меньше чем за двенадцать золотых я его тебе не отдам.
— Побойся Бога! Семь номисм — последняя цена, — сказал в ответ соматопрат Тимофей и подумал, что за умелого раба сможет выручить вдвое больше.
— Да за такого умельца ты пятнадцать номисм получишь! Ты его свези в Константинополь, там его с руками оторвут. Двенадцать монет — и по рукам!..
— Уговорил — даю восемь номисм. Только ради
— Даже слышать не хочу! Двенадцать — вот моя последняя цена! — не уступал тавроскиф.
— Послушай, Могута, за двенадцать номисм я куплю двух девушек, которых перепродам за двадцать четыре, а на этом холопе я потеряю семь номисм, потому что его никто не купит и за пять...
— Двенадцать! Девок без мужиков я не продаю. Бери всех скопом. А не то — уходи, — сказал Могута и отвернулся, с преувеличенным вниманием разглядывая арабских перекупщиков.
— Ладно, варвар, беру за двенадцать, — скрепя сердце согласился соматопрат. — Девок ты отдашь, как обычно, по шесть номисм?
Могута сокрушённо крякнул, озабоченно почесал в затылке:
— Накинул бы хоть по золотничку на девку — ты глянь, какие хорошие, ладные да пригожие, у всех ноги белёные [2] , ни одной порченой тебе не привёз... Такого товара больше ни у кого не найдёшь...
— Шесть номисм, и ни оболом больше! — чувствуя, что варвар готов согласиться с назначенной ценой, не отступал Тимофей.
2
Рабыне белили ноги в знак того, что она продавалась впервые.
— Твоя взяла, кровопивец! — вздохнул Могута. — Давай зови свидетелей, зови коммеркиария, пускай закрепит сделку. Эй, холопы!..
Растерянные холопы обречённо уставились на боярина.
— Отныне этот грек — ваш новый хозяин... Чего велит, исполнять беспрекословно, а не то...
Затем Могута тщательно пересчитал золотые монеты, полученные от соматопрата Тимофея, каждую попробовал на зуб, чтобы не обмануться ненароком. Ссыпав золотые в кошель, увязал его в пояс.
— Эгей, тавроскиф Могута, — помахал рукой знакомый торговец. — Подходи!.. Есть ковры заморские, есть хорошие ткани, и недорогие. Покупай!..
— Благодарствую, надобности нет, — угрюмо ответил Могута.
— Куда дальше пойдёшь? Домой? — не унимался разговорчивый торговец, в котором Могута подозревал тайного соглядатая.
— К хазарам, — неопределённо махнул рукой Могута. — Сказывали мне, будто у хазар рыбий клей дёшев... Рыба у хазар знатная... Такой у вас в Корсуни нет.
— Ты прав, Могута, у хазар и рыбий клей лучше нашего, и рыба водится царская... — вздохнул торговец. — Удачи тебе! На следующее лето приходи пораньше, я для тебя приготовлю всё, чего ни пожелаешь. Говори, чего бы ты хотел?..
— Ничего мне от тебя не надобно... Цены у тебя безбожные! Разве что масла деревянного купить?..
— Сколько нужно? — оживился торговец. — Лучшее оливковое масло будет дожидаться тебя
— Приготовь бочонков десять — двенадцать, — попросил Могута. — А я тебе холопок привезу молодых, ядрёных!..
— Давай-давай, привози, — заулыбался торговец, и глаза его стали маслянистыми, словно у сытого кота.
Вернувшись на лодью, Могута приказал сниматься с якоря.
С попутным ветром лодьи два дня шли на восход, держась вблизи скалистых берегов.
На ночёвки обычно приставали к берегу, разводили костры, варили неизменный кулеш с салом.
С рассветом отчаливали и поднимали паруса.
О том, куда идут и зачем, никто не спрашивал, но все лодейники понимали, что задумал боярин Могута отнюдь не к хазарам идти.
Минувшим летом он целую неделю стоял на якоре вблизи небольшого городка Сурожа, всё высматривал, как получше к нему подобраться. И не столько на сам городок поглядывал боярин — взять целый городок приступом у него не хватило бы силы, — но манил к себе небольшой монастырь, помещавшийся в отдалении от каменных городских стен.
В один из дней, едва солнце стало опускаться в море, Могута приказал лодейникам причаливать к каменной пристани неподалёку от монастыря.
Игуменья Екатерина растерянно оглядывала странных посетителей — у монастырских ворот стояли пять тавроскифов, вполголоса переговаривавшихся между собой. Вид у них был вполне смиренный, вдобавок все они были безоружными.
Престарелый привратник, понимавший варварскую речь, сказал игуменье, будто бы один из варваров изъявил желание креститься и просит матушку о благословении.
— Скажи ему, чтоб отправлялся в Сурож! — крикнула игуменья. — У нас в обители его никто не окрестит.
Тавроскифы почтительно выслушали привратника и удалились к себе на пристань.
Вскоре одна лодья снялась с места и ушла в море в направлении Сурожа.
— Неисповедимы пути Твои, Господи!.. — вздохнула игуменья и перекрестилась. — Наставь сих неразумных тавроскифов на путь истинный!..
На следующий день сестра Феофания, посланная в Сурож за солью, вернулась с известием о том, что местный священник и в самом деле окрестил одного из тавроскифов.
— Дикие они, что ни говори!.. — усмехнулась Феофания. — По случаю крещения устроили пьянку прямо вблизи храма...
— От великой радости, сестра Феофания, — по-своему истолковала игуменья поступок тавроскифов. — Помолимся за новокрещёных нынче же на вечерне.
Однако благостного моления не получилось.
Едва в церкви началась служба, послышались тяжёлые удары и шум у ворот.
Перепуганный привратник вбежал в храм и прошептал игуменье на ухо:
— Помирает новокрещёный варвар!.. Просит священника, чтобы причастил и соборовал... Желаю, говорит, умереть по-христиански. Его на носилках принесли сотоварищи, он сам уже и ходить не может... Что делать?