Исток
Шрифт:
Игуменья Екатерина уже принимала в своём монастыре молодых константинопольских пигалиц, за развратное поведение отсылаемых из столицы в отдалённый монастырь. Эти женщины в первые месяцы своего пребывания причиняли много беспокойства постоянными капризами, неумеренными требованиями, и потому было неудивительно, что подобных аристократок игуменья не любила, поскольку сама происходила из семьи, не отличающейся ни древностью рода, ни высоким положением при дворе.
Так что её величество василисса Феодора могла быть вполне спокойна за поведение сестёр Параскевы
— Идите за мной, — сухо сказала игуменья и повела сестёр за собой по длинному тёмному коридору.
И потянулись для сестры Параскевы однообразные тоскливые дни монастырского заключения.
Игуменья Екатерина следила за тем, чтобы все инокини распределяли время между трудом и молитвами, дабы воспрепятствовать проникновению греховных мыслей в незрелые души, дабы уберечь их от пагубы праздности.
— Параскева, не впадай в уныние, ибо это страшный грех, это смертный грех! — при всякой встрече с юной черницей наставляла деву мать игуменья. — Христианская душа должна быть исполнена ликования от служения Господу нашему...
— С чего же мне радоваться, матушка настоятельница?
— С того, что тебе выпал счастливый жребий посвятить свою жизнь Господу! Беда твоя в том, что ты сама не представляешь, как тебе повезло... Представь себе человека, из последних сил роющего глубокую яму... Сочувствовать ему или радоваться вместе с ним? Это зависит не от того, что человек совершает, но к какой цели стремится. Если яму роет каторжник, отбывающий заслуженное наказание, — это одно дело... Если это земледелец, который возделывает свой сад, — совсем другое дело... А если это человек, который стремится в пустыне вырыть колодец, дабы спасти от жажды погибающих сотоварищей?.. То-то же! — важно поднимая указательный перст к низкому белёному потолку, произнесла игуменья. — Один и тот же труд может стать источником страдания для одного человека и источником неизбывной радости — для другого...
Не раз отчаявшаяся инокиня Параскева хотела наложить на себя руки, разом окончить мучительное существование, и только сознание неискупимости этого греха в последний момент останавливало юную деву.
Убежать из монастыря ей даже не приходило в голову.
Беглая монахиня дважды преступница — и перед Богом, и перед людьми. По закону её должны были подвергнуть истязаниям и с позором возвратить в обитель.
И жить дальше невыносимо, и уйти невозможно.
ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ
Тёплый морской ветер щедро наполнял холстинные паруса, увлекая крутобокие славянские лодьи на восход вдоль скалистых таврических берегов.
В лодьях высились груды конских шкур, туго набитых мехами. Крепко увязанные, лежали бочонки с мёдом и воском. Связанные попарно верёвками, на дне лодьи угрюмо и покорно
Разморённый качкой, боярин Могута лежал на носу передней лодьи, из-под нависших бровей зорко оглядывая проплывавшие мимо борта чужие берега.
Наконец вдалеке показались белокаменные стены прибрежного города.
— Ну, вот и Корсунь, — удовлетворённо сказал себе Могута и, повернувшись вполоборота, кликнул своего старшего сына: — Надёжа!
Поспешно переступая через ноги холопов и лодейников, Надёжа подошёл к отцу, почтительно застыл.
— А подай-ка мой сундучок...
Надёжа поднял с дощатого настила окованный медными пластинами дорожный сундучок и с поклоном протянул его отцу, но когда Могута полез в карман широченных штанов, то вдруг обнаружил, что утерял ключ.
— Вот незадача!.. — в сердцах вымолвил боярин, обшаривая карман за карманом в поисках заветного ключа. — С утра ведь — точно помню — был, а теперь куда запропастился?!
Попытался открыть сундучок вначале ножом, затем принялся ковырять замок железной скобой — всё без толку.
В сердцах боярин пнул сундучок носком юфтевого сапога, с досады даже плюнул.
Над неподатливым сундучком склонился Надёжа, повозился немного и сокрушённо вздохнул...
Подошёл кормщик Арпил, тоже попытался открыть замок, но вскоре и он раздражённо махнул рукой:
— Проще его это... топором...
— А тебе бы только крушить всё подряд!.. — сердито прикрикнул Могута. — Ступай к себе на корму!..
За суетливыми мучениями боярина и его кормщика наблюдал связанный по рукам и ногам могучий холоп, с лицом тёмным, словно бы обожжённым огнём.
— Чего скалишься? В зубы захотел? — спросил Могута, раздражённо вскидывая глаза на нахального холопа.
— Ежели велишь, я тебе твой сундук открою, — пообещал холоп.
— Надёжа, развяжи ему руки, — приказал Могута.
Надёжа склонился над холопом, распутал сыромятные ремни, стягивавшие руки насмешника.
Холоп потёр кисти, изувеченные ремнями, поглядел по сторонам, потянулся к правому плечу Могуты, спокойно расстегнул и снял с боярского плаща фибулу, зубами умело согнул булавку, едва ковырнул в замке, и сундук открылся.
А холоп распрямил иглу фибулы и со снисходительной усмешкой протянул боярину.
— Где это ты научился чужие сундуки открывать? — полюбопытствовал Могута, вновь закрепляя фибулу на своём плече.
— Я — коваль... На своём веку столько замков выковал, что теперь могу открыть любой запор хоть с закрытыми глазами, — с достоинством ответил холоп. — Похоже, что и этот сундучок — моей работы.
— Э-э, да за таким шустрым умельцем глядеть в оба нужно!.. — проворчал Могута. — Надёжа, чего уставился? Связывай его не мешкая!.. — приказал Могута сыну, и Надёжа вновь опутал руки холопа сыромятными ремнями.
Из сундука Могута достал потёртый кожаный мешочек, развязал, высыпал на ладонь тускло блеснувшие на солнце золотые монеты, отсчитал несколько золотников, а прочие снова высыпал в кошель.