Истоки
Шрифт:
— Ну, я б это тоже сумел!
— С таким-то мылом!
Они стояли у бани, готовые исполнять еще какие-нибудь распоряжения, хотя вполне могли бы и уйти. Мороз пробирал их, и они приплясывали на снегу и грели руки, глубоко засунув их в дырявые карманы прямо к голым и тощим своим телам. Рисуя себе дразнящие картины того, что, очевидно, сейчас делается за ветхими стенами бани, за замерзшим окошком, они и не заметили, как пролетело время. А когда неотвязное чувство голода напомнило им об обеде, было уже поздно: Шеметун с разрумянившейся Еленой Павловной вышли, и сейчас же в
Райнышу с Гофбауэром пришлось быстренько сполоснуть полы, долить воду в кадки и подбросить дров. Офицеры тем временем раздевались в дырявом предбаннике, похожем на ледяную пещеру. У них были хорошо откормленные, гладкие тела. Обер-лейтенант Грдличка дал Райнышу и Гофбауэру по сигарете и обронил несколько благосклонных слов, блеснув отличным венским диалектом. Гофбауэр стоял перед ним в струнку и отвечал лаконично с неназойливой услужливостью.
Дожидаясь дальнейших приказаний и чаевых, оба друга остались в ледяном предбаннике. Каждый раз, когда открывались двери, из них вырывались клубы густого теплого пара, оседавшего на стенах нежным инеем. Райныш и Гофбауэр грели руки над дымом сигарет, а докурив — на спине собаки.
— Разжирела, — заметил Райныш и шепотом добавил на ухо Гофбауэру: — Курва офицерская!
Сучка радостно обнюхивала его окоченевшие руки. Офицеры недолго пробыли в бане: слишком много времени занимал ее Шеметун, и они торопились. Грдличка, уходя, дал Райнышу с Гофбауэром чаевые за всех семерых офицеров: это составило тридцать пять копеек.
Деньги принял Райныш, и оба по-солдатски поблагодарили. Еще помогли одеться замешкавшемуся доктору Мельчу и кадету Гоху.
Райныш хотел было разделить заработок, но Гофбауэр почему-то отказался принять свою долю. Райныш долго уговаривал его и, ничего не добившись, побежал в лавочку, где на половину денег купил хлеба и махорки. Собака сопровождала его в оба конца, и Райныш, возвращаясь с покупкой, играл с ней, высоко поднимая хлеб над головой. Барыня весело прыгала вокруг него и вместе с ним проскользнула в баню.
В тесном помещении, насыщенном влажным теплом, в холодеющих испарениях мигала керосиновая лампа. В уютной полутьме грела и светила все еще раскаленная печь. Райныш, Гофбауэр и Барыня сели к огню. Все дышало теплом, уютом и безопасностью.
Хлеб они съели вместо обеда и просидели в тепле до полной темноты. Вечером Гофбауэр погасил чадящую лампу, чтобы она не выдала их, и вышел закрыть ставни.
Едва он вернулся, как на хуторской улице зазвенели колокольцы. Барыня вскочила.
— Едут! — сказал Райныш.
Гофбауэр поспешно захлопнул дверь и накинул крючок. Прозвенели колокольчики вторых саней, и когда звук их замер где-то за винокурней, Гофбауэр победоносно воскликнул:
— Ну… чья теперь эта дача?
— Наша, — весело, глубоким басом, ответил Райныш.
Они подтянули лавку к печи, подбросили несколько больших поленьев и блаженно протянули ноги к теплу.
Райныш торжественно положил на лавку остаток черного хлеба и вызывающе запел:
Вставай,— Не надо, — нахмурившись, оборвал его Гофбауэр.
На черных бревенчатых стенах дрожал розовый свет.
Он был тих, уютен и разливал тепло. Пленные размотали мешковину, скинули шапки, сняли даже шинели. Райныш, освобождаясь от грязных лохмотьев, выкрикивал:
Весь мир… насилья… мы разрушим…— Не пой этого так, — обиделся Гофбауэр.
Но вскоре и сам разошелся, впадая в роль заговорщика.
Райныш разломил оставшийся кусок хлеба. Они жевали вязкую жвачку полным ртом и в шутку спорили, в какой из шаек сидела Елена Павловна; стали нюхать шайки, вырывая их друг у друга.
Но это им быстро надоело.
— Сегодня, друг, лучше бы нам свиного мясца, чем бабьего!
— А еще лучше б и то и другое!
— Да нет — мне б довольно было свининки к хлебу.
— А мне хоть кусочек масла!
Райныш, скалясь шутовской ухмылкой, подал Гофбауэру кусок размокшего мыла, который нашел за черным дубовым столбом.
— Извольте! Шутка не удалась.
— Пошел к черту, я не шучу. Эх, кусочек бы свежего маслица! — Гофбауэр потянул воздух ноздрями. — Ты еще помнишь, как оно пахнет?
— А ты помнишь, как пахнет горячая молодая картошка со свежим маслом? Или как у нас пахнет свежий хлеб с такой вот корочкой… прямо шоколад!..
— Это что по сравнению с дебреценскими сосисками!
— А к ним хорошо выпеченная соленая булочка и хрен.
— Да еще кружечка пива с белой шапочкой, а?
Райныш крикнул:
— Heisse Wursteln! Горячие сосиски! Bier! Пиво!
— Порцию водки!
— Гуляш изволите или свиной бочок под хреном?
— Еще чего! Отбивную с кнедликами и капустой! Эй, официант, пошевеливайся…
И Райныш с той же шутовской ухмылкой, подражая плавным движениям официанта, подал на раскрытой ладони Гофбауэру хлебную жвачку, выплюнув ее изо рта.
— Хватит! — сказал Гофбауэр, и оба расхохотались.
— Ну вот и угостились!
— Слушай, может ли быть на свете, хоть бы у самого русского царя — лучшая жратва, чем сосиски с хреном и глоток, скажем, швехацкого?
— Не может! И я теперь за такую жратву человека убить могу!
— А представь теперь — ведь после войны все будет снова! Сколько влезет! Жри сосиски, дуй пиво, хоть каждый день! С утра до вечера!
Райныш после каждого слова причмокивал и жадно глотал слюнки.
— А ты представь, что тогда, может, и глядеть-то на это не будешь!
— Как бы не так! Раньше я, может, и не глядел бы, а теперь, как вернусь, первый год буду жрать колбасу, скажем, с кофе, каждый божий день!
— Пошел ты! Болтаешь несусветное! Только аппетит у меня разжигаешь. Ты думай лучше о том, что не вернешься.
— Тогда ты за меня сожрешь. Кто-нибудь да вернется из нашего брата голодного!
— Ох, когда-то это будет! Ты лучше закрой глаза и угадай, что едят сейчас господа офицеры на званом ужине?