Истоки
Шрифт:
«…нельзя было оскорблять ее величество царицу! Русским не следует служить орудием интриг англичан или французов, завидующих величию и мощи России! Не признают за нами ни Царьград, ни проливы… Как же, господа, как после этого разобраться простому народу, как понять черной душе террориста, что можно убить даже столь высокую особу, облеченную доверием царя, наместника божьего, и царицы, а губернаторов, например, нельзя убивать!.. Нет, недоброе это дело! От него-то, как кара божия, и пошло все нынешнее зло…»
Петр Александрович, захваченный
И в такую-то минуту доложили о прапорщике Шеметуне.
— Нашел время… — злобно проворчал старик и Шеметуна не принял, велел ему прийти через два часа.
В дурном предчувствии после такого приема, Шеметун готов был вообще отказаться от аудиенции. Но, подумав, что отменить уже ничего невозможно, что в его распоряжении еще два часа, он решил заглянуть сперва к дочерям Петра Александровича, чтоб на всякий случай обеспечить тыл. Приняли его радостно. Он рассказал Валентине Петровне и Зине все новости Александровского и Обухова, не скупясь на похвалы пленным музыкантам. Задуманный Бауэром концерт он назвал редкой возможностью, упустить которую было бы просто обидно.
Зина первая захлопала в ладоши, но Шеметун рассудительно охладил ее пыл:
— Затея великолепная, только едва ли военное командование разрешит.
— А почему бы и не разрешить? — сухо перебила его Валентина Петровна.
Она всегда рассуждала спокойно и практично, и решения ее были вполне определенны:
— Если это принесет нам удовольствие, а России — пользу… тогда прошу предоставить все мне. Я не собираюсь умирать здесь со скуки, задыхаясь от всех этих идиотских сообщений и слухов, только из-за каприза какого-то дурацкого ведомства… Ах! — вздохнула она с неожиданной для нее страстностью. — Ведь здесь уже нечем дышать!
Петр Александрович принял Шеметуна только в середине дня, не прерывая работы и даже не подняв на него своих строгих холодных глаз.
— С чем пришли?
— Разрешите доложить о разном, а главное — о пленных славянах, которых я постарался собрать согласно приказу.
— Как там у вас? Тихо?
— Осмелюсь доложить, более чем тихо. Можно сказать, просто тоска смертная.
Петр Александрович выпрямился в кресле и посмотрел Шеметуну в глаза:
— Благодарите бога!.. В городах вот… нет этого! Нерусские люди… наплевали прямо в душу России.
Он взял у Шеметуна бумаги и, перебирая их розовыми старческими руками, стал просматривать, роняя время от времени полные горечи слова:
— В городах… нет больше святой Руси!.. Язвы жидовства! Города!.. Короста на раненом теле страдалицы!.. Не укараулишь их!.. Ох, — глубоко вздохнул он, — а теперь сами подбрасываем… немецкую заразу. В самое сердце русской обороны!.. Дьявола делаем защитником Христа! Укрываем его… сами… под царской чистой мантией…
Вдруг посреди фразы Петр Александрович наклонился над бумагой, которую только что взял в руки. Казалось, он ее внимательно перечитывает. Лоб его хмурился все больше. Шеметун, поняв, о чем пойдет речь, выпрямился с неслышным вздохом.
— Эт-то что?
Шеметун решительно перевел дух и рьяно ринулся в бой:
— Позвольте
Тут у Шеметуна окончательно иссяк поток красноречия, потому что Петр Александрович, с первых же слов впившийся строгим старческим взглядом в бегающие глаза Шеметуна, обуздывал бурю, бушующую в его душе. И даже когда Шеметун закончил, он еще торжествующе помолчал, а потом осведомился с сухой язвительностью:
— Плен-н-ные?
— Так точно! — выпалил Шеметун; теперь он уже прямо смотрел в неподвижные глаза начальника и только между вдохом и выдохом позволил проскочить коротенькому безнадежному: «А, черт!» Однако после этой передышки он продолжал с новой решимостью:
— Это те пленные, которые, если изволите помнить, откликнулись на официальное воззвание и добровольно вызвались… для России… и хотят теперь… для русского Красного Креста…
Петр Александрович все не сводил с Шеметуна грозно молчащие глаза.
Шеметун отметил про себя, как сверкнули тугие эполеты на широких плечах Петра Александровича, — и потом уже пассивно принимал его тяжелые, как удары молота, слова:
— Русский… Красный… Крест… запомните, прапорщик… не нуждается в подаянии от врагов России! Военнопленным… убийцам России ничего не разрешается! Приказано — на сборный пункт! И всё!
Шеметун сжал губы и невольно слегка поклонился, с покорностью. Но было поздно. Петр Александрович багровел все больше и больше, глаза его увлажнились. Он уже кричал:
— Как вы смеете! Вы их балуете!
Шеметун, вытянувшись, не разжимая рта, глядел своему начальству прямо в глаза, а думал с горечью и дерзостью:
«Ах ты, старый осел! Это я-то их балую? Покормил бы их сам!»
Когда ему показалось, что старческая вспышка кончилась, он попытался скромно и учтиво оправдаться:
— Дозвольте только доложить по существу дела: они как подчиненные… потому что держу я их в строгости и ничего им не позволяю, — передали свое заявление в мою контору официальным путем. И я только по обязанности…
Тут Петр Александрович встал.
— Что еще что такое? Какой может быть для пленных, для этих рабов… официальный путь?
Шеметун прикусил язык. Теперь уж он решил молчать, что бы ни происходило. Он и молчал, пока над его головой бушевала буря, и, уходя, только молча щелкнул каблуками, повернулся четко, будто на ученье, и вышел, ни с кем не перекинувшись ни словом. Сел в сани и приказал везти себя прямо в Обухове.