Истории и легенды старого Петербурга
Шрифт:
По сему поводу был составлен полицейский протокол: против мадемуазель Бланш выдвигалось обвинение в бесстыдных действиях на сцене. Тщетно адвокат певицы, носивший по иронии судьбы знаменитую фамилию Тургенев, доказывал, что его клиентка просто-напросто потеряла равновесие, а потом не могла подняться, запутавшись в юбках. Не помог и такой веский довод, что в момент выступления на обвиняемой были надеты панталоны, которые защитник в качестве вещественного доказательства требовал приобщить к делу, – мировой судья признал актрису виновной и приговорил к штрафу в 150 рублей…
Нужно ли говорить, что этот процесс не только не повредил популярности мадемуазель Бланш, но,
Очередной скандал разразился весной 1871 года во время представления в театре «Буфф». По ходу действия очаровательная Бланш, изображавшая Зиму, появилась на сцене в легкой, коротенькой шубейке, накинутой на тело, облаченное в плотно обтянутое трико телесного цвета. В этом соблазнительном наряде певица исполнила огневой канкан, вызвав неистовый восторг своих поклонников и столь же бурное негодование строгих ревнителей нравственности.
Среди последних оказался и сравнительно молодой в ту пору журналист А.С. Суворин, откликнувшийся на столь возмутительное событие грозным фельетоном в «Санкт-Петербургских ведомостях» (тогда у него еще не было собственной газеты), в котором заклеймил непристойное зрелище. Предложив изгнать из храма искусства всех оскверняющих его, он заключил свои выводы следующими словами: «Любители острых ощущений ничего от этого не потеряют, потому что всегда имеют возможность доставить себе оные на частных квартирах и в домах терпимости; общество же несомненно выиграет, изгнав со сцены такие элементы, которые отнюдь к сценическому искусству не относятся».
Мадемуазель Бланш подвергли очередному штрафу, но театральные нравы чище от этого не стали. Опереточная публика отличалась редкостным консерватизмом, продолжая требовать от парижских шансонеток не «святого искусства», а свободного доступа за кулисы, за что и соглашалась платить любые деньги. Сожительство с актрисами считалось хорошим тоном, и многие представители высшего общества, начиная с великих князей, неуклонно следовали этому правилу.
В своих мемуарах граф С.Д. Шереметев объясняет причину падения сценических нравов следующим образом: «Вся гниль Второй империи со всемогущей опереткой ворвалась в Россию. С тех пор вкусы стали портиться; уже не требовались по-прежнему тонкий комизм, остроумие и веселость, а сюжет строился на непристойности, и чем грубее, чем пошлее и грязнее, тем было лучше…»
Даже если дело обстояло именно так, то в этой порче вкусов виновата вовсе не французская оперетка, сердиться на которую столь же бессмысленно, как на пресловутое зеркало, лишь отражающее чье-то не очень красивое лицо!
Расставшись с легкомысленными опереточными дивами, обратимся теперь к более мрачным страницам нашей истории, без которых картина происходившего была бы неполной.
Сверх моды на вершок
В допетровской Руси проблем с чрезмерно усердным следованием западноевропейской моде среди придворной знати не существовало: далее заимствованных в Польше кунтушей вместо традиционных охабней (род кафтана с четырехугольным отложным воротником и длинными, часто откидными рукавами. – А. И.) и небольших усов вместо лопатообразных бород дело, как правило, не заходило. Отношение к этим модникам со стороны «тишайшего государя» Алексея Михайловича было довольно терпимым; строго следуя заветам старины, царь-батюшка не отворачивался и от «иноземщины».
В дальнейшем процесс усвоения иностранных мод пошел как по маслу и переимчивых россиян уже не приходилось к нему поощрять, – напротив, скорее останавливать тех, кто хотел быть, согласно позднейшей поговорке, «сверх моды на вершок». Разумеется, в стране с самодержавным правлением методы борьбы с чересчур зарвавшимися «петиметрами», то есть, говоря по-русски, щеголями (и щеголихами), имели подчас ярко выраженный авторитарный уклон.
Петр I
Как-то Петр жестоко проучил одного самозваного медика, повесу и модника, женившегося на богатой вдове искусного врача и сорившего жениными деньгами.
Призвав к себе и проэкзаменовав разряженного в пух и прах выскочку, царь остался им недоволен и повелел, чтобы тот, не снимая щегольского платья, остриг и побрил множество бородатых дворовых мужиков, что и было исполнено злополучным лекарем с величайшим отвращением. Справедливости ради отметим, что у Петра физическая расправа не носила личного характера и преследовала, так сказать, воспитательные цели: государь не любил, когда наружное великолепие не соответствовало знаниям и достоинствам человека.
После его смерти Россией (с незначительными перерывами) почти до самого конца XVIII столетия правили женщины, не похожие друг на друга ни по уму, ни по воспитанию, ни по привычкам, действовавшие в силу этого также по-разному. К примеру, Елизавета Петровна, сама завзятая модница и щеголиха, почитала себя первейшей красавицей и, обладая неисчерпаемым запасом туалетов, не дозволяла своим придворным дамам затмевать ее в нарядах. При этом поступки государыни, женщины не злой, но вспыльчивой и взбалмошной, порой мало чем отличались от методов ее покойного родителя, хотя мотивы их поведения были совершенно различны.
Одна из дам елизаветинского двора, М.П. Нарышкина, супруга обер-егермейстера, отличалась красотой, прекрасной фигурой и величественной осанкой, а вдобавок исключительным изяществом и изысканностью в нарядах, что сделало ее предметом ненависти ревнивой к чужим прелестям Елизаветы. Мария Павловна имела чудные волосы – и получила приказание обрезать их. Она была сложена как изваяние, а придворное платье еще больше оттеняло совершенство ее бюста, – ей было приказано носить это платье без фижм (юбки с каркасом в виде обруча на китовом усе. – Л. И.).
Тогда Нарышкиной пришла в голову мысль заказать в Англии фижмы с пружинами. Она приезжала ко двору, затмевая всех своей умопомрачительной талией, туалетами и внешностью. В то самое мгновение, когда появлялась императрица, пружины сжимались, а платье и талия теряли свою прелесть, но как только она удалялась, пружины снова приводились в действие.
Однажды раздосадованная государыня до такой степени вышла из себя, что в присутствии оторопелых царедворцев собственноручно срезала ножницами с головы Нарышкиной затейливое украшение из лент. Елизавета могла не утруждать себя объяснением мотивов своих поступков, однако, срезая убор (хорошо еще, что не вместе с головой!), она, возможно, сопровождала свои действия устными увещеваниями, что стремится, дескать, лишь исправлять дурные вкусы подданных!