Истории и легенды старого Петербурга
Шрифт:
Екатерина II не была столь прямолинейна и если желала заставить кого-либо отказаться от неподобающих, с ее точки зрения, нарядов, делала это несравненно изобретательнее.
В 1794 году, во время Польского восстания под предводительством Тадеуша Костюшко, в обеих российских столицах появилась мода на предмет верхней мужской одежды, называемый капотом или шинелью. К слову сказать, сослуживцы гоголевского Акакия Акакиевича Башмачкина недаром окрестили его старую, нескладную шинель, лишившуюся воротника, употребленного на починку многочисленных ветхостей, капотом. Ко времени написания Гоголем его знаменитой повести указанный предмет одежды из мужского
Вот что писал об этом в мае того же 1794 года своему приятелю князю А.Б. Куракину известный некогда археограф Н.Н. Бантыш-Каменский, в скором будущем – управляющий московским архивом Коллегии иностранных дел: «Не знаю, носят ли у вас капоты, так называемые шинели, в кои здесь все облеклись, не смотря что жарко в них ходить. Но в Петербурге следующая сыграна премудрая шутка: наряжены были полицейские фурманщики (возницы. – А. И.) в капоты с 7 воротниками из самого толстого сукна, с красным подбоем, и впущены были в летний дворцовый сад. Расхаживали они друг против друга, и кто только им встречался в капоте, они присланивались к каждому и приветствовали поклоном. Господа капотисты с негодованием спросили сих фурманщиков, что значит такая дерзость? – „Какая, сударь, дерзость? Ведь и на нас платьице то же“, – был их ответ. Принуждены были все выйти из саду и сбросить капоты».
Никаких официальных указов на сей счет, разумеется, не существовало, но инициатива исходила явно не от полиции. На это указывает сам Бантыш-Каменский, подметивший, что «выдумка сия не есть ума г. Глазова» (тогдашний петербургский обер-полицмейстер. – А. И.), так как в ношении «капотов» замечены были также великие князья Александр и Константин, управу на которых могла иметь только императрица.
Так или иначе, сей хитроумный способ возымел действие, по крайней мере на время, что побудило власти вторично к нему прибегнуть, но уже в отношении дамской моды. На сей раз объектом преследования стали невинные шали, занесенные к нам из революционной Франции, где они только-только начали входить в употребление. Стоит добавить, что пионерами в данном случае выступили не сами французы, а англичане, позаимствовавшие этот восточный предмет одежды в колониальной Индии.
Очевидно, шали, как и все, что приходило к нам из якобинской республики, встретили враждебное недоверие со стороны государыни, прибегнувшей к испытанным мерам воздействия. О них не замедлил сообщить тот же Н.Н. Бантыш-Каменский в своем очередном письме Куракину: «Живущие в смирительном доме нимфы выпущены были разряжены и одеты в шали на улицу, с метлами, чистить по обыкновению мостовую. На другой день после сего ни одной в дворцовом саду не видно было дамы в шалях. Сие в Петербурге происходило».
В ноябре 1796 года Екатерины II не стало, и на престол вступил ее сын Павел, имевший весьма своеобразные понятия о своих властных полномочиях, в том числе и в области мод, где он проявлял безудержный, доходивший до комического абсурда произвол. Один из первых изданных
Как и его мать (редчайший случай единомыслия между ними), император не терпел «якобинства» и склонен был усматривать проявления оного в любой мелочи, регламентируя форму и длину воротников, цвет обшлагов, отделку башмаков и способ повязывания шейных платков, то бишь галстуков (от нем. Halstuch – шейный платок). Не обошел он вниманием и женские моды, воспретив «ношение синих женских сертуков с кроеными воротниками и белою юпкою», очевидно приметив в них ненавистные для него цвета французского республиканского флага.
Изобретательность Павла при вмешательстве в частную жизнь не только подданных, но и приезжавших в Россию иностранцев не знала границ, причем провинившимся грозили самые строгие кары.
Когда в ночь с 11 на 12 марта 1801 года, по выражению поэта Г.Р. Державина, «умолк рев Норда сиповатый», в России, где политика испокон веку сродни циклическим явлениям природы, наступила очередная недолгая «оттепель» александровского царствования, коснувшаяся, разумеется, и мод. Обывателям вновь позволено было одеваться по своему вкусу. До следующих заморозков.
Троицкая площадь – лобное место
В петровские времена Троицкая площадь играла важную роль в жизни Петербурга: к началу 1720-х здесь находились главные правительственные органы – коллегии и Сенат, крупные торговые ряды, а кроме того – любимый храм царя, соборная церковь Святой Троицы. Появлялись они постепенно; в 1710-м была отстроена церковь, а тремя годами позже, по свидетельству А.И. Богданова, вдоль северной границы площади возвели «Гостиной двор, мазанковой… немалой величины в два апартамента. В нижнем были торговые лавки, а вверху кладовые анбары…»
Восточную границу обозначили построенные почти одновременно с Гостиным двором мазанковые коллегии, где помещались вышеназванные органы власти. С окончанием этих зданий Троицкая площадь, на которой, как пишет Богданов, «Государь… отправлял всякие торжества и виктории», приобрела устойчивые очертания. Вещественными знаками одержанных побед служили установленные в 1714-м перед крепостью Триумфальные ворота и сооруженная спустя шесть лет близ коллегий пирамида.
Все это (за исключением ворот) можно видеть на публикуемой гравюре А.Ф. Зубова 1720 года, запечатлевшей торжественный ввод взятых в плен шведских фрегатов. А 22 октября следующего года здесь с небывалым размахом началось празднование долгожданного мира со Швецией, положившего конец двадцатилетней Северной войне.
Но Троицкая площадь была не только местом отправления «викторий», но и публичных казней. Первая из них состоялась в августе 1710-го; тогда повесили двоих солдат и крестьянина, осужденных за воровство на пожаре торговых лавок.
А 8 декабря 1718 года на специально возведенном неподалеку от крепости эшафоте за приверженность царевичу Алексею были обезглавлены девять человек, замешанных в этом деле; их головы долгое время торчали на позорных столбах, а тела оставлены догнивать на колесах…