Истории от первого лица (Повести. Рассказы)
Шрифт:
Иринка была не в отца и не в мать. Отзывчивость ее была поистине редкой. Для нее не существовало чужого страдания, чужой боли. Каждая боль казалась своей.
Помню, было ей лет одиннадцать, и отправились мы с нею к старинному моему другу Роману Аристарховичу Костанди.
Полугрек, полуармянин, он отличался в юности необыкновенной красотой, атлетически сложенный, кареглазый, с буйными черными волосами. С лицом, словно бы выточенным искусной рукой ваятеля.
Но шли годы, и он постепенно менялся, классически ровный прямой нос стал
Избалованный общим вниманием, любовью женщин, легким успехом, который словно бы слетал к нему, по собственному его выражению, подобно пуху с уст Эола, он тяжело переживал неумолимое свое старение, и порой, заходя к нему, я видел, как он, не стесняясь меня, с нескрываемым ужасом разглядывает в зеркале свое лицо, морщинистую шею, поредевшие волосы, как бы не веря собственным глазам, как бы сомневаясь, он ли это или кто-то другой, решительно незнакомый…
У Костанди была жена — тихое, робкое существо, преданное ему всей душой, раз и навсегда уверившись, что лучше ее мужа, умнее, талантливей и красивее его нет никого на свете, а потому прощавшее ему решительно все.
Зато у него была дочь, старая дева, походившая на него так же, как злая карикатура походит на оригинал: длинноносая, с большими, чересчур выпуклыми глазами, с длинным недобрым ртом.
Иногда он признавался мне:
— Надо же, чтобы у меня уродилась такая вот дщерь…
И с горечью прищелкивал пальцами.
А у дщери год от года портился характер, она изводила родителей, и в конце концов ее истерики и капризы свели в могилу мать. Тогда она обрекла отца испытать всю силу обуревавших ее злых эмоций.
Как-то мы шли с Иринкой мимо его дома, я вспомнил, что давно уже не приходилось встречаться с Костанди, и решил подняться к нему ненадолго.
Он был один, искренне обрадовался, все смотрел на меня, время от времени восклицал:
— Подумать только, сколько лет мы знаем друг друга!
Иринка разглядывала книги об искусстве, собранные в книжном шкафу, и тоже восклицала:
— Дядя, смотри, какие рисунки! Смотри, до чего красиво!
Костанди взглядывал издали, он был дальнозоркий, и пояснял:
— Это иллюстрации Доре. А это рисунки Физа, близкого друга Диккенса. А это Тропинин…
Кругом было спокойно, за окнами догорал закат, в старой московской квартире с покатыми потолками и стенами, оклеенными обоями в полоску, под старину, царил уют, какая-то незыблемая прочность, словно время вдруг на миг остановилось, пощадив людей, и тут нежданно-негаданно явилась Тереза, дочь Костанди. Худая, остроплечая, с некрасивым злым ртом и хмурыми глазами, она разом нарушила очарование тишины и покоя; Костанди вдруг засуетился, стал быстро убирать пустые чашки со стола, я посмотрел на часы и тихонько сказал Иринке, что пора собираться…
Но Тереза оказалась на этот раз в хорошем настроении, почти мило улыбнулась мне, похвалила Иринкины
— Что за цвет, прелесть!
Бросила отцу через плечо:
— Поставь чайник…
Костанди шепнул мне:
— Кажется, она нынче добренькая…
Потом мы пили чай с пирожными, которые купила Тереза, с вишневым вареньем, сваренным еще покойной ее матерью, Тереза рассказывала анекдоты о знаменитых певцах и танцорах, она была аккомпаниатором одного, некогда популярного, а ныне сильно постаревшего эстрадного певца, и, надо отдать должное, ей многое было известно, я слушал ее с интересом, а Иринка даже рот открыла от восхищения. Костанди же весь сиял от радости, оттого, что его дочь не цепляется к нему, не пилит, не донимает придирками.
Тереза села за пианино, старинный «Мюльбах», сыграла польку Рахманинова, турецкий марш Бетховена и полонез Огинского.
Иринка сказала:
— Я тоже играю полонез Огинского.
— Тогда сыграй, — сказала Тереза и уступила ей место за пианино.
Иринка, числившаяся в музыкальной школе, в которой проучилась что-то около шести лет, далеко не самой прилежной ученицей, лихо отбарабанила полонез Огинского, потом сыграла вальс Грибоедова.
— Мило, очень мило, — рассеянно приговаривала Тереза. Явно, как мне казалось, из вежливости.
Потом Иринка сказала:
— Я могу сыграть еще вот этот этюд, он мне очень нравится…
И сыграла нечто бравурное, быстрое. Тереза приподняла брови, Костанди подошел ближе.
— А тебе известно, что за вещь ты играешь? — спросила Тереза.
— Этюд, только я забыла чей, — ответила Иринка, продолжая барабанить по клавишам.
Костанди стоял рядом, слушал. Красивые до сих пор брови его сошлись вместе.
— Здесь до-диез, — сказал он. — Не до-бемоль, а до-диез.
Иринка перестала играть.
— Правда? Да, верно, я вспомнила, до-диез. А вы откуда знаете?
— Откуда? — переспросил он, глаза его блеснули. Он тряхнул поредевшими своими волосами, улыбнулся, и мне показалось на миг, что передо мной тот, давний мой друг, непобедимый красавец Костанди, по-прежнему молодой, блистательный, не знавший неудач и поражений.
— Это я сочинил, — сказал он. — Этюд номер семь, верно?
— Верно, — машинально повторила Иринка. Широко раскрыв глаза, она вглядывалась в Костанди, словно никак не могла поверить, что он и есть композитор, сочинивший музыку, создавший этот самый этюд…
Дорогой она допытывалась у меня:
— Дядя, скажи, он хороший?
— Хороший, — отвечал я.
— А почему же его дочка не любит его?
— Не любит? Нет, ты не права, она привязана к нему, просто у нее скверный характер.
— Нет, она не любит его, — уверенно заявила Иринка. — Не любит.
— Почему ты так считаешь?
— Потому, что, когда он сказал, что это его этюд, она смеялась. Я видела, как она тихо так засмеялась, а ведь она должна гордиться таким отцом, а вовсе не смеяться…