Истории от первого лица (Повести. Рассказы)
Шрифт:
Превосходно сказано, не правда ли? Разумеется, моя Зойка попрекнула бы меня излишней начитанностью и желанием щегольнуть своей памятью. Что ж, пусть ее, я не сержусь и не обижаюсь…
Мне заплатили семнадцать рублей с какими-то копейками и сказали, что, если я понадоблюсь, меня вызовут снова.
Но недели шли за неделями, я пропадала с тоски в жаркой, прокаленной солнцем Москве, бабушка давно уже уехала погостить к моим родителям, и они время от времени в своих письмах настойчиво допытывались, когда же я, наконец, приеду,
А я все ждала, но меня никто не вызывал, и как-то я сама позвонила Арсюше. Он был на месте, весело бросил в трубку:
— Салют!
И я живо представила себе его остроносое лицо, и мне стало чуточку легче на душе, все-таки на «Мосфильме» есть некто, один-разъединый человек, который меня помнит и знает.
— Хорошо, что ты позвонила, — сказал Арсюша. — Хочешь посниматься?
— Еще бы! — ответила я.
— Приезжай, — сказал Арсюша. — Прямо завтра, с утра.
И опять я не спала всю ночь, опять строила воздушные замки, один другого упоительней и прекрасней. И опять мне представлялся режиссер, который, едва лишь увидит меня, сразу же скажет:
— Это она! Это то, что нам нужно!
Одним словом, меня одолевали те самые юношеские мечты, которых человеку свойственно стыдиться и прятать в глубине недр памяти…
На этот раз ассистентом режиссера оказалась молодая, шустрая дама, одетая очень ярко и броско, в красном длинном жакете и серых брюках с бахромой вдоль шва на бедрах, она мельком глянула на меня и приказала:
— Наденьте ситцевое платье и платочек, будете ворошить сено…
В костюмерной мне дали платье, сшитое будто бы специально на меня, я надела белый в синюю точку платочек на голову, взяла грабли и отправилась в павильон. Там на полу было накидано сено, и я ворошила граблями сено вплоть до самого вечера.
Не знаю, в каких массовках я продолжала бы еще участвовать, если бы не одна встреча.
Это было спустя несколько дней, к вечеру, когда погасили юпитеры и съемки закончились.
Я пошла в костюмерную сдать платье и грабли, руки мои болели, глаза слезились. Шутка ли, день-деньской с небольшими перерывами грести сено при слепящем свете огромных юпитеров…
Когда я шла к проходной, меня догнала какая-то женщина.
— Простите, — спросила она. — Нет ли у вас случайно сигареты?
— Нет, — ответила я. — Не курю.
— Жаль, — сказала она. — Собственно, жаль для меня, я-то курю, а для вас то, что вы не курите, очень хорошо!
Мы вместе вышли из проходной. Она сказала:
— Я за вами давеча наблюдала. Вы на редкость старательная.
Мне почудилась насмешка в ее голосе. Я почувствовала, что краснею от досады.
— Когда же это вы за мной наблюдали? — спросила я не без раздражения.
— Да мы же с вами в одной массовке участвуем, — ответила она. — Вы гребли сено, а я сидела поодаль, возле сенокосилки, там, справа, лузгала семечки. Не помните меня?
—
— Немудрено, столько статистов нагнали, что вряд ли всех запомнишь.
Она улыбнулась.
— А я все лузгала и лузгала семечки, поверите, язык заболел, столько я этой гадости налузгала.
Губы ее были намазаны ярко-вишневой помадой, сильно подведенные глаза блестели. На вид ей, по-моему, было никак не меньше сорока пяти лет, а может быть, даже больше.
Она сказала:
— Меня зовут Елена Вадимовна, а вас как?
— Алла, — сказала я. — Алла Ивановна.
— Надеюсь, можно без отчества, — заметила Елена Вадимовна. — И без «вы», верно?
— Верно, — разрешила я. — Как хотите.
— Тем более что ты еще такая молоденькая…
Елена Вадимовна купила в киоске пачку сигарет, и пока мы шли с нею, она курила одну сигарету за другой, мне думается, что за час она искурила наверняка половину пачки.
Движения у нее были быстрые, нервные, лицо, несмотря на щедрую косметику, казалось изможденным, и только улыбка молодила ее, потому что была открытой и немного, как мне думалось, наивной.
Мы шли по набережной Москвы-реки, был тихий вечер, не хотелось садиться в душный троллейбус.
— А тебе, должно быть, не терпится поскорее стать кинодивой, — вдруг произнесла Елена Вадимовна.
Я удивленно взглянула на нее, однако нашла в себе силы возразить внешне абсолютно невозмутимо:
— Да нет, что вы?
— И не говори, и слушать не хочу, — сказала она, закуривая новую сигарету. — Я же тебя, детка, что называется, насквозь вижу!
Она глубоко затянулась.
— Давай постоим вот здесь, поглядим на Москву-реку.
Мы стали возле парапета. Внизу под нами текли воды Москвы-реки. Время от времени проплывали лодки, в них сидели веселые гребцы, даже издали было видно, какие у них смуглые, загорелые лица и руки. Мне вспомнились слова песни, которую, по словам папы, пели студенты в прошлые времена:
Быстры, как волны, дни нашей жизни…«И в самом деле, — подумала я. — Дни — это волны, одна волна набегает на другую и скрывается навеки, так вот и дни, прошел день, исчез в вечности, за ним другой, пятый, тысячный, и все они скрываются навеки, и уже не вернуть их никогда, ни за что…»
Наверно, недаром папа считал, что я склонна к философским размышлениям, ничего не дающим ни уму, ни сердцу. Да, наверное, так оно и есть…
Мои мысли прервал голос Елены Вадимовны:
— Я ведь тоже была такая, как ты.
— Какая же? — спросила я.
— Такая же, — снова повторила она. — Мечтала о славе, о популярности, о том, чтобы стать знаменитой артисткой, чтобы меня узнавали на улице и писали обо мне в прессе…
— А я вовсе не думаю о славе, — сказала я.
Она засмеялась.