История четырех братьев. Годы сомнений и страстей

Бакинский Виктор Семёнович

— Неужели? А я на стороне краснокожих. А ты, Лешка?

— Что за вопрос! — отрезал Алексей, сам походивший сейчас на индейца. Его мучил жар: лицо, глаза красные, говорит хрипло, горло перевязано, мать запретила выходить на улицу. — Он все понимает шиворот-навыворот!

— Не ври! — огрызнулся Володя. — Бледнолицые ведут себя благородно!

— Ты прочитай про Кортеса, как он завоевал Мексику, — вновь удивляясь, сказал Колюшка. — Это был отчаянный человек, но мерзавец, головорез! И везде европейцы загнали индейцев в самые гиблые места, множество истребили! Они пользовались правом сильного.

Володя

угрюмо смотрел в угол. Он чувствовал себя разбитым наголову, как тот же несчастный Помпей или персидский царь Дарий, и, вспотев от унижения, от обиды, пошел к двери.

На пороге стояла мать, с зачесанными волосами, в белой блузке, тонкая, перетянутая в талии.

— Отца привезли, — сказала она.

Они не сразу поняли. Алексей закашлялся, схватился за горло. Щеки вздулись.

— Я согрею воду, подыши над паром, — сказала мать. — Вас не было, Ширшов заходил. Расстрелянных из Ганюшкино привезли. Отрыли… Завтра на кладбище поедем… опознавать.

За ночь жар у Алексея поднялся. Мать не спала, бегала за доктором. Утром наотрез отказалась взять старшего с собой. Колюшке еще накануне сказала, чтобы он не ходил. Не надо. Лишнее. Велено прийти лишь близким родственникам.

И Володя с матерью отправились вдвоем. Пешими.

Кладбище было просторное. Расширилось за время войны. Солнечный свет играл на крестах, полосами ложился между деревцами. На мраморных плитах золотом, полуистершееся: «Мы дома, а вы в гостях». И тому подобное.

На расчищенной поляне были разложены трупы казненных, кем-то бережно вынутые из братской могилы и в ящиках доставленные в Астрахань.

Гуляевы — мать и сын — вместе с другими родственниками казненных, в большинстве женщинами, бродили между останками тех, кто полгода назад жил, улыбался, порой тревожился по пустякам и строил планы завтрашнего своего бытия. Скелеты. Иные без зубов в челюстях. С в о е г о найти было нелегко. Стоял тут, освещенный пучком равнодушного зимнего света, и просто мешок с костями. К нему шли в последнюю очередь, волоча ноги, внезапно обессилев, несмело брались за край дрожащими руками. Володя прошел вперед, заглянул. Он дрогнул, поднял голову. Мать, не двигаясь, стояла в трех шагах. Она отрицательно покачала головой.

Через минуту они остановились перед обезглавленным трупом: туловище и возле — череп и рука. Володя вновь посмотрел на мать. Она вдруг наклонилась, загнула на туловище-скелете полуистлевшую нижнюю сорочку, и Володя явственно увидел инициалы, вышитые красными нитками: Н. Г.

— Это он, — сказала мать деревянным голосом и выпрямилась. — Мои метки.

Тотчас от горстки людей, что собралась неподалеку, отделился человек в овчинном тулупчике, и Володя, вскинувшись глазами, узнал в нем Ширшова. Тот подошел и обнял Володю.

— Значит, нашли, — пряча глаза, сказал Ширшов. — Я также опознал. Он, думаю, никто иной. Это я их привез. Не один. С товарищами вместе. Я и живых-то не всех в лицо знал. Незадолго до белых на промысел прибыл. А где Алеша? Они у вас герои! — сказал он, обращаясь к матери.

— Алексея дома оставила. Надорвался простудой. Вы навестите нас. Алексей рад будет.

Тут же Володя узнал от Ширшова, что Наташа живет не сладко, хозяйство разорено, родители у нее

крутого нрава и не очень любят советскую власть, вернее сказать, никакую власть не любят: ни белую, ни красную, ни зеленую.

Прошел еще час, и кости отца лежали в деревянном гробу, а могильщики вместе с солдатами, которых, видно, прислали для этого, вырыли могилы. Небо затуманилось. Пошел легкий снежок. Близились сумерки.

— Надо бы священника позвать, да отец не любил их. Помолись, Вова, — сказала мать.

Володя, посмотрев в мглистое небо, прочитал быстро и негромко, не пропуская слов:

— «Отче наш, иже еси на небесах! да святится имя Твое; да приидет Царствие Твое; да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли; хлеб наш насущный даждь нам днесь; и остави нам долги наши, якоже и мы оставляем должникам нашим; и не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого».

— На этот случай другую молитву надо, — сказала женщина по правую сторону от него, следившая за движением его губ.

«Не ваше дело!» — чуть не сказал он. Голос женщины вспугнул, разрушил состояние тихой скорби и примирения с тем непонятным и грозным в жизни, с которым он отчасти свыкся.

— Кинь и ты горсть, — сказала мать. Он взял ком земли и бросил на гроб, только что спущенный на веревках в яму.

Обратной дорогой Володя почему-то вернулся мыслью к молитве, и его поразило на этот раз, что люди просят бога не вводить их в искушение. Это показалось ему странным и недостойным со стороны бога: сам вводит в искушение, а потом наказывает! Зачем же так?.. Ведь вот люди заранее опасаются его коварства, просят: не введи… И тут же в голове, против воли, уличное, горластое: «Долой, долой религию, долой, долой попо-ов…»

Но сцена на кладбище и на следующий день стояла в Володиной голове. Утром мать сказала, что ночью он метался и она бегала от его постели к Лешиной.

Быть может, Николаша издали понял атмосферу дома Гуляевых, потому что он пришел и объявил: в театре возобновили спектакли. Сегодня «Коварство и любовь». Фердинанда играет Орленев. Есть две контрамарки, хотя вообще это излишняя роскошь, можно, замешавшись в толпе, пройти и без билета. Оказалось, Николаша возымел большой интерес к театру и даже знает, кто такой Фердинанд. А об Орленеве кто не слышал? Великий артист, случайно застрял в Астрахани.

Володя наутюжил брючки, прикрыл заплатки на заду полой перешитой на него военной гимнастерки. Впрочем, и так не увидят: в зале холодно, никто не снимает пальто. А артисты ничего — терпят холод.

Он вошел, с благоговением глядя на сцену. Приткнулся в свободном кресле и стал нетерпеливо ждать начала спектакля — контрамарка у него была на галерку.

Спектакль начался. Первая же фраза Фердинанда-Орленева: «Отчего ты бледна, Луиза?» — заставила Володю напрячься. Вурм и президент — дрянь, лжецы. Но старик Миллер, Луиза. Фердинанд… Сцена за сценой что-то в нем переворачивала, как страницы открытой книги, и в глубине его «я» зазвучали все те мощные и великие сигналы, которые вот уже годы посылала ему жизнь. Он не замечал напыщенности шиллеровских фраз, для него были правдой и жесты Орленева, и каждое произнесенное им слово. Вот оно истинное: театр.