История четырех братьев. Годы сомнений и страстей
Шрифт:
…Мать вновь принесла верблюжатину, за тысячи обесцененных рублей купленную у казахов, растопила давно не топленную печь, по комнатам волнами пошло тепло, и это тоже был праздник, вроде рождества. Алексей подоспел к обеду, и сели втроем. Мясо было не очень жесткое. Володя набросился на свою порцию, и сам себе на миг представился дворовой собакой, что стремглав кидается на кость, а старший ел молча — ему смутно, как детский сон, вспоминался вкус говядины. Со стороны могло казаться — он стесняется брать из рук матери —
— Интересно, если бы трем мушкетерам дали верблюжатины. Или Отелло и Дездемоне… До революции, — продолжал он, — зажиточные люди очень много ели. Например, в ресторане или на званом обеде на закуску, только на закуску, перед обедом подавались икра, балык, семга, кулебяка, паштет, стерлядь, заливное, жареная перепелка, сыр рокфор…
— Сам ты Рокфор! — перебил Алексей. — Где ты вычитал?
— Дурак! Думаешь, такая фамилия?
— Сам дурак! По фамилии хозяина и давали название. Например, чай Высоцкого.
— Вова много читает. Тебе за ним не угнаться, — сказала мать.
Это была правда. И Алексей поскучнел лицом. Конечно, он, преодолев отвращение, сдал переэкзаменовки. Он даже не стал спорить с историком, уверявшим, будто Наполеон Бонапарт одерживал победы лишь потому, что армия у него оставалась прежняя, времен казненного Людовика XVI! Учитель истории монархист, да леший с ним; очень у него жалкий вид: женские старые ботищи на ногах, брюки обтрепанные, пиджак весь заношенный и жилетка под ним ветхая — бедный, голодный человек; к тому же и гражданская война идет к концу. И текущие отметки — ничего себе. Но читает мало. А в студии между тем…
В студии впервые разыгрывались немые сцены, и Алексей их провалил. Самое обидное было в том, что одну сцену написал он сам. То есть не сам, а вместе с Колюшкой и Вовой. Вовка немного добавил (откуда, он такие вещи знает?!), но все же… Получилось драматично. Он, Алексей, или некий Икс, сидит и перебирает письма любимой девушки. Входит приятель, нет, знакомец, грубая скотина, и начинает хвастать своими успехами: покорил, всего добился — и показывает фотографию. Да ведь это его, Икса, девушка! «Лжешь!» — кричит он. — «Негодяй!» — кричит он. И ссора разгорается. Знакомец дает ему по физиономии. И тут он должен взбеситься. Он выхватывает из ящика стола револьвер и убивает сукина сына наповал. Настежь раскрывает дверь, кричит: «Люди! Я убил!..»
И ничего из этого не получилось. Руководитель студии сказал: «Когда ты рассматривал фотографию девушки, то разыгрывал из себя какого-то конфеточного любовника!» Так и объявил: «конфеточного любовника»! И бешенства не получилось, и некоторые жесты, движения… Например, эти мелкие шажки вместо широких, решительных… Положим, в жизни взбесился бы и выстрелил, а на сцене… В студии народ взрослый, у них больше опыта. Однако от обиды у него язык
С того мгновения в душу Алексея закралось сомнение. Только сомнение, а не окончательный вывод, но… Из гордости он своей боли никому не открывал. Однако понял: мать права.
Братья надолго запомнили этот обед. В октябре у матери перевелись деньги. Как-то не сошлись у нее концы с концами. Не дотянула до получки. А долгов… Вот и жуй день-деньской положенную тебе осьмушку фунта хлеба. Да, теперь только осьмушку. И на бахчах за городом лишь сорная трава, и нет на Кутуме тех лодок, груженных арбузами. Пусто. И в порту, едва братья подошли к мешкам с неизвестными припасами, дурак-сторож выпалил из ружья. Пуля над головами — ж-жик… Дурак и есть дурак. Бешеный.
Они шарили по пустым полкам буфета. Вошла мать — отпрянули.
— Чего-нибудь принесла? — сказал Алексей.
— Чего же я принесу…
— Есть хочу! — требовательно сказал Алексей.
Мать, перекосясь бледным мученическим лицом, сказала отрешенно, испугав обоих:
— Ну, отрежьте от меня кусок мяса!
Они отступили к двери. Мать посмотрела на их заплатанные куртки, дырявые башмаки, на бледные их, испуганные лица и закрыла глаза руками. Отвернулась. Слезы сами собой потекли по щекам.
Дети смотрели на нее с изумлением. Это было совсем непохоже на мать. Она и говаривала мало, и всегда была терпелива. Значит, что-то в ней изменилось, нарушилось.
И именно в этот час Алексей вновь ощутил зов моря. Зов был непререкаемый. Путина не кончилась, а людей мало. Возьмут. Образ Каспия, катившего зеленые волны, заслонил перед ним течение будней с их жалкой заботой о куске хлеба, с неудачными немыми сценами в душной комнате театральной студии, со всеми ненужными спорами, обидами.
На этот раз в квартире не появилась бодрая фигура рыжебородого Кабачкова. Алексей сам все раздобыл: и одежду и паек. Он не слушал уговоров матери. Володя знал: если Алешка решил, его никто не пересилит. Он отчасти угадывал состояние брата. И помогал ему в сборах. Не один помогал. Пришла сумасбродная Симка и еще девушка из студии — беленькая, с кудряшками, и голосок приятный. Они суетились, хотя и попусту. И Володя пожалел: и ему бы податься в море; Фаинка сновала бы рыбкой туда-сюда, как эти две. Расторопная Симка быстро оттеснила девочку из студии. Еще бы: она с Артиллерийской улицы! Та рот откроет, а Симка прервет, голосом заглушит.
Мать пошла провожать сына. У нее было недоброе предчувствие. Середина октября. Холодно. Она ненавидела море. Она настрадалась в былые годы от поздних поездок мужа. И в прошлом году настрадалась в ожидании сыновей и совсем было отчаялась. Сколько молений и поклонов отдано Каспию — не сосчитать. Наверно, в нем и вода горькая лишь оттого, что много принято женских слез. И самый ветер морской, влажный и терпкий, был неприятен ей. Но она и сейчас шепотом называла Каспий батюшкой и просила за сына.