История четырех братьев. Годы сомнений и страстей
Шрифт:
— По-моему, у тебя получается. Пожалуй, не хуже, чем читают со сцены.
Это было бы высшей со стороны Алексея похвалой, если бы Володя не знал, что не все читанное со сцены брату нравилось.
— А если не сравнивать? — несмело спросил Володя. Алексей кивнул, сказал твердо:
— Хорошо!
Похвала брата вызвала в Володе некий ток, некий проблеск доверия, что ли, и он несколько туманно, полунамеками, поведал о своей тяжбе с Абдуллой.
Алексей поморщился. Построжал лицом.
— Может быть, и не зря все ругают Косу и нашу
Вове Артиллерийская чаще всего напоминала Саню. Кто-то из ребят засмеется Саниным смехом, ветер донесет звуки Саниного голоса. Или небо глянет доброй Саниной улыбкой.
— Мама сказала, во мне отчасти живет Санина душа. А в тебе?
Он ожидал, Лешка глянет на него презрительно и процедит свое обычное: «Чур меня, чур меня». Лешка открещивается от таких вещей. Но Алешка не открестился. Он подумал и сказал:
— Возможно, и во мне живет.
— Она говорит: добрая душа переселяется в родственную, а злая, если не находит подходящую для себя, то в змею, в волка…
Вот теперь Алешка глянул…
— Злая душа тоже найдет для себя родственную. Поставь воду! — скомандовал он.
Володя настрогал в прихожей щепу, развел огонь на шестке. Поставил на таганок чугун с водой. Алексей тем временем тщательно обтер чистой тряпкой ноги, потянулся, и это его потягивание означало: дома все же недурно. Он достал кисетик с махоркой, закурил, направляя дым в печь, в трубу: у матери тонкое обоняние — войдя, сразу учует.
— Ну, давай варить уху! — сказал Алексей и поднялся, убрал таз, табуретку. — Хорошо бы сюда лаврового листика! И чуть-чуть картошки, перчику.
Володя подивился Алешкиным крепким загорелым плечам. Пошире он стал, Алешка, расправился, что ли?
Раннее утро. Вовка повторил уроки, ощупал мышцы своих рук, приготовился. Однако Абдуллы не оказалось ни на первом, ни на последующих уроках. Только Стасик прошмыгнул мимо, и Володька презрительно кинул вслед:
— Не путайся под ногами, легавый!
Не было Абдуллы и на следующий день. А когда он появился наконец, то в переменку не выходил из-за парты. Подойти — он просто заслонится ногой. И над тобой посмеются. Так прошло три дня. Абдулла упорно отсиживался за партой все переменки, и тихий Вовкин приятель Петя Глухов сказал по окончании уроков:
— Оставь ты его, Вовка, в покое. Ему и самому надоело.
День был осенний, ветреный. Облетели цветы на клумбах, ветви берез и тополей шумели, клонясь, листья сыпались с них густо, устилая землю, а шум, грозный, разносился по городу. По небу мчались темные облака. Все проходит: и весна, цветение акаций, и летний жар, ягоды тутовника, гомон птиц. Лишь вороний грай… И у тебя минуется, Абдулла, Стаська… Все, все минуется. Для чего люди живут? Ждут небывалого. Разом согреет, развеселит…
Но этого чувства, этой тихой незрелой мудрости хватило ненадолго. Только позднее понял он, что крепко сидит в нем бешеное, гуляевское.
Седьмого
— Здорово, мулла! Полезай к нам! — Но Володя в ответ:
— А иди ты… — и нехорошо выругался. Машина ушла. Алексей, стоя рядом, почему-то в одной сатиновой косоворотке, поеживаясь от холода, уперев руки в бока, сказал:
— Что ты лаешься… при больших?
— Не твое дело!
— Я говорю: не смей! — Тонкие брови Алексея сдвинулись.
— А я тебе говорю: не лезь!
Алексей сощурился и ударил его. И они схватились, катаясь по земле, и Владимир встал истерзанный. Сквозь разбитый рот он крикнул:
— Ненавижу! Ненавижу!.. — Побежал за Алексеем в дом, схватил первое, что попалось под руку — ножницы: Алексей кинулся вон, а он запустил ему ножницы в спину, те вонзились, Алексей изогнулся, руку за спину — вытащил лезвие, бросил на пол веранды, рубаха на спине его окрасилась кровью, и с этим расползшимся пятном на спине он сбежал по лестнице.
Владимир постоял, поднял ножницы, отер и снес в комнату. Вышел за калитку, огляделся: Алексея и след простыл.
Владимир побежал по улице, на углу столкнулся с Николашей. Тот давно не наведывался.
— Куда ты? — сказал Николаша, явно за эти месяцы вытянувшийся. — Алешка дома?
— Нет. Нет. Ушел. — И побежал куда глаза глядят, к Волге, лишь по пути сообразив, что Николашенька, наверно, шел к ним и это свинство, что так встретил брата, не пригласил, не повел домой.
Прибежал, стал над обрывом. Волга шумела под ногами, мутная, черная, голодно, зло облизывала камни, отбрасывая пену.
Давно ли заявился Алешка с Каспия, и он так несказанно, сам того не ожидая, обрадовался ему? Зачем же все так складывается? Может, нет у него, Володьки, цели в жизни? Может, он и вообще нестоящий, дрянь-человек и ему жить не следует?
Он смотрел на пенящиеся волны реки, пока не застыли ноги. Вернулся в надежде захватить Алексея дома, но напрасно…
Пришла мать, развела огонь в печи, а он взялся за «Овода», начатого еще накануне, устроился на кровати, поближе к теплу.
— Почитай вслух, — сказала мать. Она знала содержание книги.
Он начал читать, а ожидание таилось в нем, и едва стукнула дверь, он напрягся. Алексей, ничего не сказав, уселся в конце кровати, стал слушать, а он не успел разглядеть, что же у Алексея там, на спине, обсохло ли пятно?
Он дошел до последней главы из жизни Овода. Голос его задрожал. Мать оглянулась на него. Удивляясь себе, он передал книгу Алексею. Алексей спокойно продолжил чтение. До конца.
— Сейчас сядем ужинать, — сказала мать. — Мойте руки.
Алексей пошел в детскую, Вовка за ним. Остановясь на пороге, но прикрыв за собой дверь, Владимир спросил: