История четырех братьев. Годы сомнений и страстей

Бакинский Виктор Семёнович

— Я виновата, знаю. Но мне страшно только за тебя. Если бы я могла искупить за обоих… — сказала Верочка. Но он старался утешить ее. Им дана вечность…

Фонарев был судьбой Гуляева. Именно к нему Еропкин, мигом смекнувший, откуда тот сонный красноармеец, по какой надобности, направил Верочку. И результатом было то, что Фонарев ночью пробился к начдиву и, отчитавшись о боевой готовности, числе штыков в полку и прочем, поведал о нелепых странностях гуляевской судьбы. И начдив сказал, не отрывая глаз от карты, разостланной на

квадратном деревянном столе:

— Посмотрим, как все мы будем выглядеть завтра. Генерал Павлов перешел в контрнаступление. — Помедлил и добавил: — А что прикажешь с награждением делать? Значит, вручил Гуляеву именные серебряные часы и — в военный трибунал? Во всех приказах говорится: дисциплина!

2

Илья спал в одежде и проснулся на рассвете. Рассвет был слабый, робкий, словно боялся распахнуть небо во всю ширь, а прокрадывался сторожко по краешку горизонта. И повалило раненых со всех сторон, не поймешь, где и бои идут. И послушаешь их — один другому противоречит. Так и ранее бывало, да редко. Но самым страшным из всех было известие о том, что противник захватил Средний Егорлык и несметная белая конница, оттеснив наших, скачет прямо на Белую Глину. И кто же скачет? Павлов. Считали, битый-перебитый, а он на поверку живой да быстрый, как сама смерть.

Илья выбежал из избы вон и прошагал туда, где рвались снаряды и свистали пули, и далее, где сгрудились кони, прошагал не хоронясь, не кланяясь пулям, и на поле боя стал делать перевязки раненым, оттаскивать, передавая санитарам. Он выпрямился, являя собой зримую мишень, но смерть, видно, не хотела принять его. Сверкало солнце, отражаясь на стали оружия, и все было как на картине, и сам Илья был слишком для всех заметный. И эта его работа длилась до тех пор, пока неизвестный ему командир роты наскочил на него и заорал, перекрывая шум боя:

— Разве здесь твое место, так твою…? Разве без тебя не управятся? Там раненые без врачебной помощи умирают… А если ты смерти ищешь, сумасшедший доктор, то мы ее тебе дадим, только погодя немного!

Илья ошалело посмотрел на бойцов, что залегли цепью, на комроты, откуда-то, должно быть, знавшего его.

— Ступай! — заорал комроты. — Ступай, в госпитале раненые паникуют!.. — И выставил револьвер, возможно, лишь для того, чтобы напугать доктора.

И Илья поплелся по направлению к госпиталю. Вот она — война, подумалось ему. От пуль прячешься — плохо. Под пули идешь — тоже плохо.

Комроты — он был из казаков — оказался прав. Смятение волной прошло среди раненых и больных, особенно среди тех, которые не слишком были закалены в превратностях войны, оно отчасти охватило и подчиненных Ильи. Оно глядело из всех углов, и самые потолки мазанок, в которых разместился госпиталь, словно бы снизились. Только в Верочке да в таких, как Еропкин и Аншутов, Илья обнаружил хотя бы наружное спокойствие. И опыт подсказал ему: не подави он смятения, паники вовремя, и больные расползутся кто куда, на верную погибель, и разнесут страх, как болезнь, как эпидемию, по всей округе.

Он делал операции, перевязки, как будто никакой

угрозы не было и в помине, деловито покрикивая, выговаривал санитарам и медбрату за нерасторопность, даже Верочку слегка побранил.

Недавно прибывший раненый, с забинтованной головой, приподнялся ему навстречу, сказал громко:

— Ты не скрывай: белая конница прямиком на нас скачет! Ты прямо скажи, а? Я тебя спрашиваю? Всех порубают! Молчишь, медперсонал? Молчишь?!

Илья прошел было мимо, но раненый схватил его за руку:

— А чего скрывать? Мы приготовиться должны!

Все стихло в ожидании, раненые, повернув головы, болезненно блестя глазами, уставились на врача. И среди этой напряженной тишины Илья, чуть шепелявя, почти не разжимая губ, как и во всех случаях, когда он был занят своей работой, ответил словно невзначай:

— Это страх твой скачет, паникерство твое. Я уже забеременел от тебя и твоих вопросов.

У него вырвались эти слова сами собой, без желания рассмешить, но оттого улыбки и поползли по бледным щекам больных, и напряженности как не бывало. Иные прыснули, давя смех уголком одеяла. Доктор, согнувшийся над койкой, в оттопыренном на животе белом халате, пожалуй и верно был похож… И фраза его пошла гулять среди раненых.

Но были мгновения, когда Илья грозил малодушным военно-полевым судом.

Вместе с тем госпиталь никогда не обладал таким количеством белья, медикаментов, как теперь, когда ему достались трофеи.

Часы темной предвесенней ночи все же тянулись медленно, точно подразделение, переходящее реку по горло в воде. Беспокойство не затихало, сон не спускался на отяжелевшие головы больных. Кто поднимется на койке, оглядываясь по сторонам, кто вскрикнет в бреду дурным голосом, кому воздуха не хватило и он приковылял в сени, кто крестится или шепотом говорит соседу по койке об оставленной семье, детишках. А кто вспомнил детство и слишком быстро протекшую, не успевшую расцвесть юность.

Прошла и вторая ночь тревог, но как все изменилось вокруг с приходом дня! Солнце выблеснуло вызывающе, в воздухе разлилась сладость подкрадывающейся весны. Принесли обед. И соль стала казаться ядреней, и хлеб вкусней, и негусто помасленная пшенная каша медовей. И не то чтобы меньше стало поступать раненых, нет, их было много, не управиться, и класть некуда. Но победа изменила для раненых климат кубанской земли. Белая конница была отброшена.

— Я очень даже хорошо знаю: это сделала наша ударная группа, — сказал молодой боец, который еще накануне так упорно допрашивал Илью относительно движения белых.

Илья выбежал за околицу встретить новый сантранспорт. С телег, из фургона вытаскивали раненых и убитых. И вот пронесли большое тело, накрытое кавалерийской шинелью: Илья оглянулся с неизъяснимым смущением. Подле себя он увидел казака, обросшего бородой, скорбно шествующего за носилками, на которых покоилось недвижное тело, и узнал в нем ординарца своего недавнего врага.

— Что с ним? — спросил он, хотя и сам знал, догадывался…

— Полголовы снесло, — ответил один из санитаров.