История Деборы Самсон
Шрифт:
Самые ценные мои вещи – письма от Элизабет и Джона, записки Уильяма Брэдфорда, Библию с моей родословной – мне пришлось оставить. Я не забрала даже дневники, хотя мне и претила мысль, что кто-то их прочтет. Но лучше это случится здесь, чем там, куда я направляюсь. Я решила, что, когда доберусь до места, куплю небольшую тетрадку, походную чернильницу и перо и буду делать записи на чистых страницах.
Первым делом я упаковала две пары чулок, дополнительный корсаж, чтобы стягивать грудь, и небольшое одеяло – его я привязала к сумке снизу. К этому прибавила буханку хлеба, три яблока и фунт сушеной баранины, а ружье, флягу и патронташ повесила через плечо,
Я не взяла кобылу и отправилась в путь пешком. Я так часто ездила на этой лошади, что, если бы кто-то увидел меня на ней, сразу бы понял, кто я; и, хотя дьякон разрешил мне пользоваться этой кобылой в любое время, она мне не принадлежала и я не смогла бы ее вернуть. Томасы уже легли спать – стояла глубокая ночь. Я знала, что они встревожатся, когда обнаружат, что я ушла, но не могла представить, как этого избежать. Я оставила им короткую записку, в которой благодарила за доброту и прощалась с ними, но не сообщала, куда направляюсь, и не обещала вернуться.
Мне нужно было завербоваться в другом месте, там, где среди солдат мне не встретились бы жители Мидлборо или сыновья Томасов. К северу лежал Бостон, к востоку – Плимптон, к западу – Тонтон, перераставший в Мидлборо. Ни один из этих городов не находился достаточно далеко от фермы Томасов и потому не мог обещать мне столь желанные спокойствие и анонимность. Приходилось идти на юг, до тех пор, пока не отыщу подальше от дома какую-нибудь деревушку, где берут новобранцев.
А еще мне требовалось новое имя. Что-то скучное и типичное, но в то же время не очень банальное, чтобы не вызывать подозрений. Имя, которое послужит прикрытием и при этом ничем не будет похоже на то, которым я так неудачно попыталась воспользоваться.
Я начала склонять свое имя, читать его в обратную сторону, смешивать буквы. Аробед? Это вовсе не имя. Ароб? Робед? Роберт? Роберт меня устраивал: имя не слишком необычное, к тому же я давно привыкла, что меня называют Робом.
Осталось придумать фамилию. Я не могла назваться Самсоном, Томасом или Брэдфордом. Я подумала о фамилии Конант – в честь моего дорогого друга, – но сразу отказалась от этой мысли. Все, кто был знаком со мной, знали, что нас связывало. Девичья фамилия Элизабет – Ли – представлялась мне очень простой и обычной. Джонсон, Джеймс, Джонс… снова чересчур банально.
Моего старшего брата звали Робертом Шертлиффом – в честь дальнего родственника, о котором я ничего не знала. Фамилия Шертлифф, Шуртлифф, Ширтлифф – в Массачусетсе ее записывали по-разному – показалась мне достаточно необычной, чтобы никто не заподозрил меня во лжи. Я не могла представить, чтобы кто-то по собственной воле взял себе такую фамилию, и потому этот вариант казался самым подходящим.
Роберт Шертлифф.
Привыкая к новому имени, я кивнула ярко светившей луне.
– Я Роберт Шертлифф, – прошептала я. – Мне двадцать один год. – И тут же помотала головой, отказываясь от последних слов. Я могла притвориться юношей, но не взрослым мужчиной. Скажу, что мне шестнадцать. – Я сообразительный. Быстрый. И все умею. Я из… – Я задумалась. Откуда я родом? Нельзя называть ни Мидлборо, ни Плимптон. Я родилась в округе Плимут – так и буду говорить. Я начала повторять свой рассказ с начала: – Я Роберт Шертлифф. Мне шестнадцать лет. Я из деревни в Плимуте. Родни нет.
Они решат, что я безбородый сирота, который, подобно множеству таких же мальчишек, сбежал из родной
Всю ночь я шагала по дороге и повторяла свой рассказ под ритм шагов. Я пообещала себе, что не стану плакать, жаловаться и не сбегу со службы. Конечно, это не сделает меня мужчиной – я знала множество женщин, способных вести себя так, – но понимала, что если буду держать язык за зубами и не давать волю слезам, то не привлеку лишнего внимания.
А еще я не буду пить. Этот урок я усвоила раз и навсегда.
Наконец, я поклялась делать то же, что делала всю жизнь: терпеть и стараться превзойти саму себя. В этом и состоял мой план.
На рассвете, после того как я много часов шагала без передышки, ощущая спокойствие и уверенность, ко мне вернулись страхи и мое обычное здравомыслие. В сумерках я прошла через Тонтон и оказалась к западу от какой-то деревни, когда повстречала всадника: он ехал мне навстречу, пустив лошадь рысью. Я решила спрятаться среди деревьев, но сразу передумала. Странное поведение вызовет подозрения. Я продолжала идти вперед быстрым шагом, расправив плечи.
Я собралась с духом и, когда он поравнялся со мной, вежливо кивнула, осознав в последний миг, что знаю его. Это был почтальон. Он много раз привозил на ферму письма с фронта. Его сумка была полна, и путь он держал – очевидно – в Тонтон и в Мидлборо.
Он не обратил на меня никакого внимания, и я не позволила себе обернуться и посмотреть, куда он поехал, но после этой встречи ноги у меня подкосились, по телу прошла дрожь, так что я скорее повернула к рощице в стороне от дороги, где можно было закрыть глаза и отдохнуть. Я съела яблоко, выпила немного воды, а потом погрузилась в такой крепкий сон, что даже армия зловещих всадников меня бы не разбудила.
Я шла три дня, минуя деревни и огибая фермы, пока не оказалась на самом юге колонии, в портовом Нью-Бедфорде. Я пребывала в непривычном, едва ли не исступленном состоянии, одурманенная свободой, которой никогда прежде не обладала. Мысль о моем перевоплощении кружила голову: я без конца поражалась мысли, что любая женщина могла бы переодеться в штаны, неузнанной уйти из дома и отправиться скитаться по свету.
Я обошла верфи, купаясь в лучах солнца, что отражались от водной глади, и наслаждаясь ветром, который раздувал паруса кораблей, заполнявших гавань. Нью-Бедфорд и близлежащий Фэйрхэйвен в семьдесят восьмом году разорили британцы: они подожгли дома, лавки и корабли, и даже спустя несколько лет моему взгляду предстали следы того разорения. Несмотря на свои раны и шрамы, городок был красив. Все в нем – и камни, и трава, и чайки – отдавало дань уважения реке и лежавшему вдали океану.
Я смотрела, как возвращались в гавань раскрасневшиеся от ветра и тяжелой работы рыбаки с полными рыбы сетями, и вспоминала дорогого Иеремию и его мечту бороздить моря. Мои собственные желания и голод подняли меня на ноги и погнали дальше, в сторону крытой соломой таверны, на двери которой был изображен ястреб со сложенными крыльями и злобным взглядом. Моряки и солдаты входили и выходили, но ни один даже не взглянул в мою сторону. С трудом сдержав улыбку, я вознесла Небесам хвалу и прибавила к ней слова, которые сочинила сама: «Господь сотворил меня рослой и плоской, и я не стану на это роптать».