История Деборы Самсон
Шрифт:
Он снова посмотрел на меня:
– А ты… тебя как зовут?
– Роберт Шертлифф, – без колебаний ответила я.
– Робби один из лучших наших солдат, генерал, – вмешался капитан Уэбб, и слезы подступили угрожающе близко к моим глазам. Доброта всегда поражала меня в самое сердце. – Он ко всему готов и все умеет.
– Робби? – переспросил генерал, словно его озадачило мое имя. – Джимми? Куда подевались мужчины, Уэбб? Рекруты с каждым набором все моложе.
– Они молоды, но жаждут сражаться, и я ими доволен, сэр. Это не лучшие новобранцы из всех, кого я повидал на своем веку, но точно не худшие.
Джон Патерсон помотал головой, не убежденный словами Уэбба.
– Да будет на то воля Господа и война окончится
3 мая 1781 г.
Дорогая Элизабет!
Джон здесь. Я этого не ждал. Признаюсь, что его появление тут потрясло меня куда больше, чем что бы то ни было до сих пор. Поговаривают, что генерал Вашингтон не принял его отставку. Кажется, его очень ценят и уважают. Он лично приветствовал новобранцев.
Он производит сильное впечатление, а вот мой вид его точно не впечатлил. Не внушил доверия. И все же наша встреча меня ошеломила. Мне так хотелось принести ему соболезнования. Мне показалось в корне неправильным, что мы встретились не как друзья, хотя, конечно, и обстановка, и мои обстоятельства не позволяют этого.
Капитан Уэбб похвалил меня в присутствии генерала, и это меня тронуло. Уэбб – хороший офицер, как и полковник Джексон, хотя я наслышан и о дурных офицерах. Многие пекутся лишь о своих удобствах и не думают о людях, которые им подчиняются; но, кажется, здесь, в Уэст-Пойнте, все иначе. Возможно, причина этого – пример генерала: судя по всему, он требователен к каждому, включая себя самого. Последние слова, которые он произнес перед нами на плацу, были такими: «Нет исключений из правил. Вы должны им следовать. Ваши офицеры должны им следовать. Я должен. Только так мы защитим наши позиции, сбережем друг друга, и только так я сумею уберечь вас».
Он вовсе не такой, каким я представлял его, Элизабет. Он молод, но стар. Любезен, но сух. Он статный и высокий, но измученный, хотя, быть может, к моим впечатлениям примешивается сочувствие. Я молюсь, чтобы не подвести его – и себя. Даже если не смогу следовать всем его правилам. – РШ
Глава 10
Разделение
Генерал Патерсон жил в доме Мура, названном так в честь фермера, который построил его здесь прежде, чем армия решила, что его земли идеально подходят для возведения крепости на Гудзоне, и реквизировала их. Это был огромный, обшитый досками и выкрашенный красной краской дом в несколько этажей, с тремя фронтонами и массивной каменной трубой, совершенно не похожий на другие деревянные сооружения Уэст-Пойнта.
Все называли его Красным домом, словно его требовалось как-то выделять среди остальных построек гарнизона, хотя он и так был отграничен от них небольшим плацем и короткой дорожкой, которая проходила к северу от новых бараков. Нашу роту расквартировали в них, и это очень обрадовало моих сослуживцев. Слухи о крысах, которыми кишели старые бараки, не давали многим новобранцам спать по ночам.
Казармы стояли рядом с прудом, в котором можно было купаться, мыться и даже стирать одежду – если, конечно, мы не хотели использовать для этого специальные бочки для мытья, стоявшие в ряд неподалеку от уборной. Ни бочки, ни уборная не предполагали уединения. Внутри уборной, по обеим сторонам от канавы, тянулись две длинные скамьи, в сиденье которых были вырезаны отверстия. Двадцать мужчин могли устроиться друг напротив друга, опорожняясь и одновременно болтая с товарищами, сидящими по сторонам от них или напротив. На каждом конце лагеря находилось по два таких сооружения. В
Я ложилась последней и вставала первой, а уборной пользовалась всего дважды в день: путь к длинной постройке я находила в темноте, ориентируясь по запаху, ощупывая землю пальцами ног, двигаясь медленно и осторожно, чтобы не упасть в яму с нечистотами. Выбора у меня не было. Я не могла прилюдно снять штаны и усесться рядом с другими мужчинами.
В свой первый ночной поход в уборную я сосчитала шаги и с тех пор всегда пользовалась одной скамьей и тем же отверстием – просто потому, что что-то знакомое представлялось мне более безопасным. Я старалась отлучаться в уборную после того, как все засыпали, но за день мы так уставали, что ждать бывало сложно, и несколько человек заметили особенности моего поведения.
– У Робби лицо как у младенца и пузырь под стать, – объявил Биб спустя пару недель после нашего прибытия в Уэст-Пойнт.
Я по привычке ничего не ответила. Но меня не оставляла тревожная мысль, что кто-то может раскрыть мой обман. Я не боялась ни боли, ни смерти, ни пыток, ни голода. Но мне больше всего на свете хотелось оставаться солдатом, а значит, нельзя было выделяться на общем фоне.
Мои товарищи – даже Ноубл и Джимми – любили подшучивать друг над другом. Они говорили, что это не со зла, и наверняка так оно и было, но мое неизменное расписание открывало простор для шуток, и поэтому я, как и во время нашего перехода, сменила стратегию.
Следующим вечером я зашла в уборную прямо за Бибом и отыскала пустое место напротив него, чтобы он точно заметил мое присутствие. Я распустила пояс, сняла штаны и одним плавным движением опустилась на сиденье, не поднимая глаз. Полы моей рубашки, довольно длинные, прикрывали мне бедра.
Я оставалась в уборной достаточно долго, так что Биб успел выйти, а ему на смену явилось еще несколько солдат. Мне даже удалось помочиться и унять постоянную боль, от которой я страдала с тех пор, как записалась в солдаты. Это был самый ужасный поступок из всех, что я совершала в жизни, и шею у меня еще долго жгло от унижения и раскаяния, но в уборной меня заметили не меньше десятка солдат, а я этого и добивалась. Я не могла и вообразить, что стану регулярно так поступать, – мне не хотелось испытывать судьбу, – и все же у меня получилось.
Мытье представляло другую проблему. Я мылась в пруду, не меньше чем за два часа до того, как рожки трубили подъем, когда вокруг было так темно, что я и себя-то не видела. Я погружалась в воду в одежде и стирала ее, не снимая. Я наловчилась выпутываться из насквозь промокших подштанников и распускать перешитый корсет под рубашкой, но никогда не раздевалась полностью. И все же я не представляла, что стану делать, когда наступит зима.
Я прикладывала все старания, чтобы выглядеть как можно опрятнее: чистила щеткой мундир, до блеска натирала сапоги, содержала в порядке оружие, пусть лишь для того, чтобы не обращать на себя лишнего внимания и избегать проверок, которыми донимали более неряшливых новобранцев.
Я не сомневалась, что многие солдаты подметили, что лицо у меня безбородое, а кожа чистая и нежная. Кожа всегда была моей превосходной чертой. Я знала, что многие замечали и немужественную форму моих бедер, и то, что плечи у меня не широкие. Может, кто-то даже подсмеивался над несчастным «милашкой», который попал к ним в полк и почти ни с кем не разговаривал, а если все же открывал рот, то почти шептал. Я старалась говорить как можно более низким тоном – голос у меня всегда был хрипловатым, – но получалось не совсем хорошо: даже Джимми звучал куда более «мужественно». Я представляла, как мои товарищи перешептываются между собой. Робби похож на девчонку. Его вины в этом нет. Никто не властен над тем, как выглядит.