История Деборы Самсон
Шрифт:
Я охнула. Он поморщился, как от боли. Это был самый ужасный способ мне отказать, потому что я знала: это – правда.
Я стала перебирать в уме свои сильные стороны, свои победы. Я делала так всегда. Мне приходилось. Я должна была ценить себя, должна была себя хвалить, потому что знала: никто больше этого не сделает.
– Я умна, так же как и она, – возразила я. – Я способная… и сильная. – Я судорожно припоминала пункты из своего бесконечного списка. – Я… – Мой голос оборвался, и я заставила себя замолчать, замерев в ужасе.
– Да. Вы такая, – быстро,
– Для чего вы говорите мне об этом? Словно я и сама не знаю. – Я чуть не плакала и презирала себя за это.
Я отвернулась и ухватилась за ручку двери. И снова он оказался рядом и закрыл дверь, но в этот раз обхватил меня и прижал к груди, опустив щеку на мою склоненную голову. Я не повернулась к нему. Не могла. Моя любовь выла от ярости, спину пронзала боль, и мне больше всего на свете хотелось лишь одного – вырваться на свободу.
– Простите меня, Самсон. Простите. Я все еще скорблю о жене, которая заслуживала больше, чем я сумел ей дать. Я любил ее. И всегда буду любить. И оттого мучаюсь, когда смотрю на вас и чувствую…
– Мне хотелось бы уйти, сэр, – выпалила я, сжимая кулаки, изо всех сил стараясь собраться и не дать себе волю.
– Дебора. Прошу, посмотрите на меня. Я пытаюсь… объяснить. – Он развернул меня к себе.
– Что объяснить? – спросила я, не поднимая глаз.
– Что нахожу вас невыносимо, неоспоримо, нестерпимо прекрасной. Что вы самая прекрасная из всех женщин, которых я когда-либо видел. И я так больше не могу.
Быть может, он думал, что мы вместе посмеемся над этим. Что он подмигнет мне, а я пожму плечами в ответ, вот только я была не способна, не готова смеяться над собой. Особенно потому, что надо мной много лет подтрунивали десятеро братьев. Но когда он произнес эти слова и они окружили меня прочной стеной, я подняла взгляд. Он не улыбнулся и не забрал своих слов назад. Мы просто смотрели друг другу в глаза.
– Проклятое нагорье лишило вас разума, генерал, – проговорила я, и мое сердце вдруг затрепетало в груди, а желание разрыдаться усилилось, но уже по совершенно иной причине.
– Возможно, и так, – тихо ответил он. – Потому что я схожу с ума из-за вас. Даже не так, я обезумел.
– Обезумели?
– Совершенно. Я – пусть и очень неловко – пытаюсь сказать, что я вас тоже люблю.
– Вы любите меня? – робко переспросила я.
– Я люблю вас. Отчаянно, безумно. И боюсь, что все это увидят.
Если бы он не признался в своих чувствах – как бы сложны и мучительны они ни были, – я бы ни за что не посмела так поступить. Но я подошла к нему, поднялась на цыпочки и прижалась щекой к его щеке. Я не пыталась заговорить, не искала его губ – я не пережила бы еще один такой поцелуй. Не теперь.
Я коснулась его щеки, и он не мог больше смотреть на меня, но я чувствовала,
Мы не сказали больше ни слова. Не двинулись с места. Просто стояли, щека к щеке, и его дыхание щекотало мне шею, наши руки сплетались, а тела прижимались друг к другу. И лишь когда в коридоре у меня за спиной послышался шум шагов, он обхватил ладонями мое лицо, прижался губами к моим губам и отпустил.
Он вернулся к столу, а я ответила на стук, прозвучавший мгновением позже, и впустила в кабинет полковника Джексона. Тот вошел, даже не взглянув на меня, хотя мои волосы по-прежнему не были собраны.
– Утром мы выезжаем в Филадельфию, Шертлифф, – объявил генерал Патерсон. – Убедись, что у нас все готово. Не знаю, надолго ли мы там останемся.
– Да, сэр.
Когда я, выходя из кабинета, оглянулась в последний раз, генерал уже сидел в кресле, а перед ним, заслоняя его от меня, высился полковник Джексон.
Глава 24
Претерпевать страдания
Четырехдневный верховой переход в сто пятьдесят миль до Филадельфии отличался от марша, в котором я участвовала за год до этого. Стояла такая же жара, и солнечный свет освещал долины, золотил листья и согревал холмы, но в этот раз я ехала с генералом, и во мне теснилось новое, прежде незнакомое чувство. Генерал старался не смотреть на меня, когда рядом находился кто-то еще, но Агриппа сразу почувствовал перемену. Он держался возле полковника Костюшко, но порой, выбрав себе другую компанию или решив поддержать чей-то разговор, то отставал, то пускал лошадь вперед. Когда генерал Патерсон ускакал, чтобы переговорить с генералом Хау, Агриппа подладил шаг своей лошади к шагам Здравого Смысла.
– Ты опять огорчил генерала? – нахмурившись, спросил Гриппи. – Он сам не свой.
– Это все из-за мятежей.
Он скривил гримасу:
– Нет. Тут что-то другое. Он на взводе. Но только когда ты рядом с ним, я это заметил. Я спросил у него, не хочет ли он поменяться.
– О чем вы?
– Поменяться. Я пригляжу за ним. А ты – за полковником. Он сказал, что необходимости в этом нет. Но меня он не убедил.
Я молчала в изумлении, не имея сил возразить, и Гриппи заметил мое смятение.
– Ты о нем хорошо заботился, – торопливо прибавил он. – Если бы было иначе, я бы уже давно настоял на этом. Генерал – мой лучший друг. Он присматривает за мной. А я – за ним. Ты хорошо справляешься, Милашка. Но порой люди просто не сходятся. Как вода и масло.
– Это все из-за моей ноги, – выпалила я. – Он пытался давать мне больше отдыха, чтобы я скорее поправился. Но я не согласен с ним. Со мной все в порядке. Хотя он и слушать не хочет.
– Хм. – Агриппа пожевал губу. – На него похоже. Может, все дело в этом. – Он хмуро взглянул на меня. – Ты лучше не спорь с ним. Он благородный человек, во всех отношениях, но всегда придерживается правил. Если он что-то решил, значит, так тому и быть.