История довоенного Донбасса в символах. Точки
Шрифт:
И ещё был – забор.
Это просто катастрофа дней сегодняшних; в детстве Ани заборы стояли нетронутыми, нынче голые столбы приходятся первым признаком разрухи, тогда – известной по учебникам истории, сейчас – по окружающей действительности.
Разруха в межсезонье – страшная вещь, чёрно-белая пасмурная действительность.
К детскому садику, с целым и невредимым забором Анюта добиралась самостоятельно, совсем не потому, что в своей семье на самостоятельности этой настаивала. Она росла без отца, мать спозаранку уходила на индустриальную работу. Была альтернатива – старшая сестра, но та, по словам матери, умудрилась потерять голову
Мартовская слякоть вызывала у Анюты слёзы. Пока других детей в её группе заботливо сопровождали взрослые, оберегая от слякотных проблем, она неизменно оказывалась в луже, умудряясь испортить и варежки, и синтетическую шубку, и колготки. Особенно опасным был проход между книжным магазином и чьим-то длинным гаражом, способным вместить, наверное, целый поезд. Узкая полоска с подтаявшим снегом, оттепельной температурой превращённый в нечто похожее на бобслейный желоб, внушал Анюте панический страх. Множество раз она стояла в начале этого прохода, глотая слёзы, и с места решалась двинуться, только когда слышала за спиной приближение кого-нибудь из прохожих, имевших куда больше её шансов беспрепятственно преодолеть опасный отрезок. Разумнее всего было, конечно, отыскать другой путь к детскому саду, пусть длиннее, но не такой рискованный, но для ребёнка подобные вещи роднятся с открытием новой планеты.
Аня никогда не мечтала стать звёздной путешественницей.
Она мечтала стать художницей…
Из-за стабильных буквальных попаданий в лужи она опаздывала и приходила в группу только к завтраку, за слезами не замечая брезгливо-укоризненных взглядов воспитательниц. К удивлению своему Аня обнаруживала полное отсутствие мест на отопительных батареях и в сердце её просыпалась сердитая обида: других-то в садик приводили мамы и папы, отчего же их вещи тоже мокрые, и для неё никогда не остаётся места? Но всё это приходило потом, а пока давайте вернёмся к книжному магазину и поездному гаражу.
Иногда Анюте удавалось пройти четыре шага. Иногда – шесть. Больше десяти – никогда, поскольку считать она умела только до десяти. Ей казалось, что, переступив через декадный математический барьер, она и в детской действительности может пройти мимо книжного магазина – и далее, к целёхонькому пока забору, к тёплой раздевалке с узкими шкафчиками…
Семь.
Ей почему-то запомнилась эта цифра.
Аня была уверена, что всё случилось на седьмом шаге.
Уже сбилось дыхание, зыбкими стали колени, пальчики нервно, не по-детски теребили тесёмку на шубке, и она уже видела себя шлёпнувшейся в лужу, на дно бобслейного отрезка, как чьи-то руки, очень сильные и уверенные, приподняли её над слякотным кошмаром и без труда переправили на безопасное место, более светлое, просторное и – самое главное – более сухое: за книжным магазином начинался пустырь, на котором так ничего и не построили; пустырь рассекала узкая полоска сухого тротуара, под которым проходила теплотрасса.
«Всё равно где-нибудь шмякнется», – сказала женщина, но Аня отметила её мельком.
Всё её внимание и воображение занял мужчина, так бесцеремонно распорядившийся её маленьким телом. Аня запомнила очень длинное чёрное пальто и ослепительно белые манжеты рубашки, едва выглядывающие из рукавов пальто.
Мужчина также был черно-белый, но его два цвета представляли
Мужчина и женщина обошли её, застывшую от изумления и безопасного испуга; отправились по своим каким-то делам.
Аня не могла понять, почему они уже скрылись из виду, а она до сих пор слышит запах сигарет, которым отдавал предпочтение чёрно-белый мужчина. Скосив взгляд, поскольку пошевелиться она не могла, Аня увидела у своих ног тлеющий окурок: перенеся её с места на место, мужчина выбросил окурок, небрежно и лениво, как это можно увидеть только в фильмах. Окурок также был чёрно-белый: чёрный фильтр и белая полоска уцелевшего табачного тела…
Сквозное развитие «детство-отрочество-юность» и моментально-поляроидное возвращение опять в детство поставили Аню перед парадоксом.
Она не то чтобы не верила в возможность новой встречи с черно-белым мужчиной – просто не могла себе представить, что он делал и во что превратился за всё то время, пока, она росла, училась и стремилась стать художницей.
Поэтому, когда ей была предъявлена новая, улучшенная, омоложенная копия версия того мужчины, Аня застыла – точь-в-точь как тогда возле книжного магазина.
Не было только догорающего окурка у её ног…
II
– Так теплее?
– Он ещё не нагрелся
– Он тут уже полчаса стоит.
– Всё равно не нагрелся.
– За полчаса?
– За полчаса, – подтвердила Аня и встретила привычно раздраженный взгляд Гены Бродского. Такого же чужого для нее, как и все остальные в этом странном месте, на шестом этаже административного здания.
Совковые администраторы деликатно удалились, безропотно уступив место предприимчивым коммерсантам. Кажется, Бродский только сейчас заметил, что, устанавливая обогреватель у ног секретарши, нашёл опору для своей руки на её коленке. Аня пережила этот момент довольно спокойно, он же церемонно завёл руку за спину, выпрямился. В таком положении Гена был похож на вышедшего для поклона американского актёра театра, но без поклона он ловко обогнул девушку, сидевшую на стуле, и вышел вон со словами: «Нагреется – позовёшь».
Звать его Аня не собиралась, даже если обогреватель вспыхнул бы ведьминым пламенем.
Словно возражая Бродскому, драматургической подменой, в приёмную вплыл Рома, пытающийся разобраться в ворохе бумаг.
– Аня, вот это… это… это (он выкладывал на её стол листы, выдергивая их из веера в своей руке)…
Не сказав ни слова, Аня отняла у него веер, наградив Рому строгим учительским взглядом, хотя, как и Бродский, он был старше её на несколько лет.
– Ну, короче, всё, – сказал Рома, озабочено морща лоб. – Или не всё…
– Я наберу весь текст, – нейтральным тоном произнесла она.
Помаявшись ещё немного у её стола, Рома нашёл спасение в обогревателе:
– Как – греет? Теперь не холодно?
– Не холодно…
Иногда ей казалось, что Рома конкурирует с Бродским из-за внешности. Оба были смазливы, как отштампованные фотомодели, странно, что до сих пор не успели засветиться в каких-нибудь рекламных роликах; но, если Рома всеми силами пытался показать, что нисколько не берёт во внимание ни свою смазливость, ни угрюмое обаяние Бродского (и это ему не удавалось), Гена действительно был равнодушен к внешним данным кого бы то ни было вообще.