История довоенного Донбасса в символах. Точки
Шрифт:
Помню, спросил какой-то бутор, типа как там погода, типа того, а Миха, сука ебанутая, хуй моржовый, прокашлялся, и говорит: так, мол, и так, Рубен, ни хуя с твоим немцем не выебется, Тамары он не получит, а сам ты, Рубен, что хочешь, на хуй, то и делай, хоть сам очко своё своему Гейгеру подставляй.
Это значит, блядь, они так за неделю друг дружке приглянулись, что теперь им вместе и умирать не страшно!
Я его чуть не убил тогда. И её заодно. Дело всей жизни, можно сказать, валится, к ебени матери, орал, да нас всех выебут, включая наших детей. А Миха, ну, ты в курсе, если уж начал выёбываться, то до конца. После того,
Миха говорит, Рубен, надо как-то ситуацию выправлять. В смысле, выручай, Рубен, другана своего закадычного, кровного, и блядь его тоже давай из жопы выволакивай. Пиздец. Одуплилась девочка, о вечном задумалась, когда клиент уже бабки за минет заплатил, и в рот ей хуй вставил!
Ну, меня тоже немного попустило, и пошёл я к Бродскому. Ну не к Егору или к Бероеву в такой ситуации за советом мне же идти!
Паша – ничего, орать на меня не стал, лохом обозвал, и на хуй послал. На том все его советы и кончились. Самый момент был, чтоб в петлю залезть, но, подумал я, сначала тех двоих замочу, которые, сидя на телевизорах, лохом меня сделали, а потом уж и сам закончусь. Тоже на телевизоре. Ха-ха-ха.
Никого, конечно, мочить я не стал, опять Миху, кажется пиздил, да на блядь эту, Тамару, орал опять, так орал, что соседи Михины в стену стучать начали.
Второй час ночи был уже…
И тут в дверь стучат, то ли мыши, то ли крысы, сразу не услышал, а как услышал, в дверь на горячую башню чуть не выстрелил. Открываю, – стоит какой-то хуй на полторы головы ниже меня, в ширину вообще за шваброй можно спрятаться, и говорит человеческим голосом:
«Павел Николаевич сказал, у вас проблемы»…
Ну, думаю, всё, Бродский решил перед кончиной моей надо мной потешиться. На хуй надо было посылать сморчка этого, но он как-то тишком так, нишком мимо меня просочился в квартиру, сел куда-то, и, главное, говорит, – что профессор философии, только что руки в карманах не держит, неприлично это…
Тамара с Михой его и не заметили, по-моему, а мне уже по хуй всё было, хоть сморчок, хоть дрючок. Мы так, по-моему, до самого рассвета просидели, спать не ложились. Миха говорит: люблю её, жить без неё не могу; я – ему: пошёл на хуй; сморчок: не надо нервничать, всё уладится; Тамара: сам пошёл на хуй.
Хотя нет, я поспал немного, мне сон тогда приснился…
А приснилась мне, Артёмка, моя смерть, что было очень кстати. Только ни фашистов, ни депутатов там не было, совсем другой расклад, серьёзнее всё. Место какое-то дурное, вроде бы и домой я приехал, а всё какое-то дубовое, как будто на скорую руку из досок сколоченное и бумагой подходящей обклеено. Я в «Квейке» полигон такой видел, с домами фанерными, скамейки там какие-то серые. Ну, как вон сне, короче. Ощущение у меня такое, будто вернулся я с разборки, причём участвовали в ней все мои кореша – и Миха, и ты, и Егор… Бероева, кажется, не было… во гоню, слышишь, сон вспоминаю.
Ладно, начал, надо кончать.
Поднимаюсь, короче на свой этаж, без лифта, чую: что-то не так. Не знаю, как это передать. Ну, вот открываешь иногда шкаф на кухне, тараканов не видно, одно говно их видно, следы от них, и начинаешь дихлофосом во все углы пшикать. Так я начал палить во все стороны – стены-то картонные! И вылезли тараканы,
Ну, это я во сне такой опытный стрелок получился, в яви мне тогда только по банкам консервным доводилось стрелять, волыну ради понтов только таскал. Когда проснулся, в комнате Тамара сидит в кресле, рядом хуй этот журналистский сидит, сторожит её, – и от кого? От Саввовича этого, которого Бродский прислал. Нашёл, блядь, соперника! Его не Саввович звали, как увидел, – называть Саввовичем стал. Он – напротив, – на Миху почти ласково смотрит, и как патефон повторяет: не надо нервничать, всё уладится. Как же – уладится, хуй им всем в жопу.
Я, видно, проснулся с охуенно весёлым выражением лица, потому что Миха, как бы блядь свою бдительно не охранял, на меня вылупился: «Тебе плохо?» Хорошо мне, говорю, сука, ещё лучше станет, если ты мозги свои из говна опять в мозги превратишь, и въедешь, наконец, как мало жить тебе осталось. Короче, по-новой его вызвал на откровенный разговор, пиздить его у меня уже сил никаких не было. Ладно бы сам гробился, так ведь бабу за собой тащит, – а в том, что он зубами в Тамару вцепится, и никакому фашисту не отдаст, у меня уже сомнений не было, – и меня на дно тащит. Ну что, говорю, пизда у неё засохнет, если ей Гейгер пару палок кинет, утащит он её с собой в Германию? Нет, не утащит, у него там жена фашистка, и дети фашисты, – дружная фашистская семья. Ну, отъебёт её Гейгер, он сюда максимум на неделю приехал, – а потом сам, хоть ешь свою Тамару, хоть жени её на себе, пережди ты, сука, неделю, семь дней всего.
Ты, говорит Миха, Рубен ни хуя в этой жизни не понимаешь, Тамару я вам не отдам, ищи Гейгеру другую шлюху.
Да где я её за одну ночь найду, ору я.
Не знаю, говорит Миха, я себе нашёл любимую и единственную на всю жизнь, остальное мне всё по хуй.
Пиздец.
Трёп этот у нас продолжался до самого аэродрома. То есть весь день Ч. Тамарка бледная была, как сметана, когда Иудович со своей оравой приехал. Везти её собирался по салонам красоты и парикмахерским, как будто она и без этого не загляденьем была, вот сука обкомовская требовательная. На Миху вылупился: «Ты кто?» Я затаился в радости, отошлют сейчас Миху подальше, левый пассажир, и всё такое, а он удостоверение журналиста Иудовичу показывает: «Если есть возможность осветить прибытие дорого гостя в местной прессе, то почему ею не воспользоваться». Иудович только губами пошамкал, против ничего не имел. Я думал Миха ему всё как на духу выложит, чтоб не маяться лишний раз. Тамару в переднюю машину посадили, оборачивалась к нам постоянно, на мою машину смотрела, в которой я хуя этого репортёрского вёз.
С Саввовичем – вот хуемотина вышла, я чуть не обоссался. Он на крыльцо подъезда выперся, ну, прямо как папаша, отдающий в руки зятя молодую жену. Ручкой нами на прощанье помахал. А Иудович с собой не телохранителей, мусоров настоящих приволок, только в штатском. Те, пока я, Миха и Тамара выходили, ещё мило улыбались. Саввовича увидали, – аж позеленели, а когда он руку из карманов вынул, чтоб нам помахать, чуть по клумбам не разбежались, так обоссались.
Потешный старикан этот Саввович, ручкой так, с крыльца, как Брежнев с Мавзолея…