История двух беглецов

Полетаев Самуил Ефимович

– Мурзай! – Данька оттолкнул подобравшуюся к нему кудлатую страшную дворнягу. – Мурзай! Мурзай!

Из груды собачьих тел, как из-под кучи одеял, поднялся Мурзай и посмотрел на Даньку слезящимися глазами. Кажется, он его не узнал. Он словно бы ослеп, оглох и потерял чутьё. Он дрожал, как тогда в магазине, будто снова стоял у прилавка, дожидаясь подачки. Он заискивающе заглядывал в глаза и унижался. Сердце Даньки сжалось от сострадания.

– Ко мне, Мурзайчик!

На кличку «Мурзай» отозвалось несколько собак. Одни робко, другие доверчиво завиляли хвостами. Они приблизились к нему и стали обнюхивать. Но Мурзай не двигался с места. Данька не очень вежливо растолкал самозванцев, подошёл к Мурзаю и ощупал его – слава богу, цел и невредим. Мурзай обнюхал Данькины пыльные туфли и чихнул. Сквозь запахи собачьих шкур, железа, пыли к ноздрям его, потерявшим чутьё, дошёл знакомый запах спасителя и дрессировщика. Гипнотический огонь

Данькиных глаз проник в душу Мурзая, он поднял морду и издал неуверенный вопль признания, вопль, от которого окончательно проснулись все эти бездомные Пираты, Шарики и Тузики, все эти вислоухие, тощие и кудлатые дворняжки. И все они хором завыли, и столько в их вое было тоски по утерянной свободе, что великодушное Данькино сердце дрогнуло. До этого он жалел одного лишь Мурзая, но теперь сердце его стало таким огромным, таким великанским, что в нём уместилась любовь ко всем бездомным собакам мира. Он думал уже не только о Мурзае – надо было спасать всех обиженных, несчастных, беззащитных собак.

Данька выглянул из окошка на пустырь – там никого не было. Через окошко собак, конечно, не выставишь, и тогда он нажал на дверь. И странно: хотя и со скрипом, но дверь открылась. А он, чудак, зачем-то лез через окно.

– За мной! – крикнул Данька.

Ни одна собака не бросилась за ним. Они трусливо тявкали, ползли на брюхе, жались к стенкам, боясь выйти наружу, словно там была пропасть. Данька страшно разозлился:

– Т-т-трусы! Твари вы жалкие, вот вы кто!

Но и бранные слова не действовали.

– Ну и п-п-пропадайте же здесь, дураки!

Данька поднял отяжелевшего от страха Мурзая и понёс его на руках, как ребёнка.

Мурзай благодарно лизнул Данькину руку, потом просунул морду под мышку и вдруг бухнул простуженным басом: «Эй, а вы куда, вислоухие?!» Дело в том, что за ним потянулись другие собаки. Окрик Мурзая на них не подействовал. «Хамы!» – хамкнул он, втянув голову обратно и поднял глаза на Даньку, всей своей физиономией умоляя, чтобы тот приказал им не двигаться с места. Данька прекрасно понял смысл его взгляда. «Эх ты, эгоист! – обругал он Мурзая. – Сам спасаешься, а другие пусть погибают, да?» И он ободряюще кивнул собакам, приглашая их за собой. Из барака выползли сперва самые храбрые собаки, а за ними – уже от страха остаться в одиночестве – другие. В собаках проснулся наконец первобытный инстинкт свободы, они потянулись за Данькой через пустырь и сбились у проёма в заборе, куда сперва пролез он сам, потом протащил Мурзая, а за ним и всех остальных…

В это историческое утро многим людям – рабочим, шедшим к своим предприятиям; рыболовам, спешившим занять у водоёмов самые выгодные места; домохозяйкам, приехавшим на пустырь возделывать свои никем не разрешённые, но и никем не запрещённые огороды, короче говоря, многим жителям, торопившимся по своим ранним делам, в одно и то же время явилось одно и то же странное видение: в утреннем тумане по зреющим зеленям, мимо заброшенных теплиц и ничейных садов бежал долговязый, худенький мальчик, а за ним, растянувшись в цепочку, молчаливо мчалась стая собак. И оттого, что собаки летели, не издавая ни звука, всем показалось, что это мираж – игра тумана, света и тени. Впрочем, видение вскоре исчезло, и все торопившиеся по своим утренним делам забыли о мальчике и собачьей стае…

А между тем, как только показались первые дома, собаки, бежавшие за Данькой, стали одна за другой отставать. Кто заворачивал во двор, завидев помойку. Кто пристраивался к очереди у ещё не открытого магазина. Некоторые устремлялись за пешеходами, подчиняясь древней привычке искать покровительства у людей. Эти собаки помнили только хорошее, что делали для них люди, и легко забывали обиды. Когда впереди показалась железнодорожная станция, последние собаки, бежавшие за Данькой, попрятались под платформой.

В это время шёл товарный поезд, состоявший из пятидесяти шести вагонов. Он вёз сеялки, молотилки и автомобили марки «Жигули». «Жигули», однако, не привлекли внимания Даньки. Дело в том, что на иных вагонах, повторяясь, красовались сделанные мелом надписи:

ПРИВЕТ ТЕБЕ, НАДЯ!

Написавший эти слова хотел, наверно, чтобы вся страна от Владивостока до Бреста, а может, и другие государства, если только вагоны включались в составы, везущие товары на экспорт, чтобы все люди знали, что он, пожелавший остаться неизвестным, передаёт привет Наде. Все, все, все – и пассажиры, и провожающие, и путейские рабочие, и стрелочники, и не только они, но и те, кто на переездах дожидался, пока пройдёт поезд, – велосипедисты, водители автомашин и пешеходы, среди которых оказался и Данька с Мурзаем.

Мурзай испуганно моргал глазами и мелко дрожал – оттого, наверно, что впервые видел поезд, а если и видел, то, возможно, очень давно и забыл, сколько вагонов бывает в таком составе.

А поскольку он умел считать только до трёх, а вагонов было пятьдесят шесть, то

он решил, что движение вагонов никогда не кончится и состав будет грохотать мимо них всегда, и от ужаса перед этой грохочущей, движущейся вечностью, вставшей преградой на их пути, пятился и дрожал всем своим узким телом, не понимая, отчего же Данька стоит как истукан. «Уйдём отсюда! – умолял он Даньку. – Ну чего стоишь как столб?» Но Данька не трогался с места. Вислоухий трусишка пёс не догадывался, что творилось в это время в Дань-киной душе. Радостный, торжественный, как клятва, привет Наде вызвал в его памяти образ маленькой рыжей девочки с белым бантиком в косичках. Курносый нос в веснушках, пластырь на лбу, пирожок, который она не доела в буфете, глаза, заискивающие и озорные, – всё это возникло перед ним, как на экране. И только сейчас он понял, что именно она каждое утро задерживалась перед его окном и показывала язык. Именно она не раз и как бы невзначай забегала к ним в класс. Именно она очень часто тенью следовала за ним по пятам, а он по своей рассеянности никогда, никогда её не замечал.

Пока стучали вагоны на стыках, пока Мурзай дрожал, натягивая поводок, в памяти Даньки, как из далёкого и забытого сна, всё отчётливее возникала ОНА – маленькая, рыжая, с пластырем на лбу девочка. И он только сейчас, только сейчас, только сейчас, слушая стук проходящего поезда, понял, что именно её Венька Махоркин колотил за бойлерной, а он, Данька, отвязал её тогда и наказал Махоркина, за что был подвергнут старшим Махоркиным – Женькой Губаном – экзекуции, во время которой и решил трудную задачу из контрольной. И оттого, что связались вдруг разные рыжие девочки, которых он встречал в своей жизни, из них получилась одна и её звали Надя Воробышева, Даньке вдруг стало совестно и стыдно, что он её не замечал. То есть смутно он, конечно, понимал, кто она такая, да только она всё попадалась в боковое его зрение, из которого не рождалось никакого ясного к ней отношения. Запоздалое раскаяние проснулось в нём. А ведь хулиган Венька мог преследовать девочку и терзать её беззащитную, хрупкую жизнь. И некому было заступиться за неё. А ведь она искала в Даньке защитника! Смотрела на него, как на старшего брата, а он её не замечал, как какую-нибудь букашку. Даньке стало её жалко-прежалко, так жалко, что даже защипало в носу. И не только девочку, но и самого себя: ведь он был совсем один у мамы, совсем один, а ведь как же можно так прожить на свете долгую-долгую жизнь без брата или сестры? И ему вдруг страстно захотелось сестрёнку – такую вот рыжую, шуструю и драчливую, как Надя. И чтобы всегда было кого защищать! И тут Дань-ка сразу же вспомнил второй класс «Б», куда ходил по просьбе старшей вожатой, чтобы помочь ребятам подготовиться к пионерскому празднику. Он ходил туда вместо заболевшего Кости Сандле-ра и занимался с ними спортивной подготовкой, и это было очень весело, а больше всех – и как он мог забыть об этом! – старалась Надя Воробышева. Он вспомнил сейчас и двух драчунов Юрку и Борю, не поладивших из-за пирожка, но они тут же растаяли в тумане, а из тумана снова выступила рыжая девочка Надя. Теперь он ясно вспомнил, что именно она первая отзывалась на его команды, отталкивала других, огрызалась и так усердствовала, что Даньке пришлось ей сделать замечание. Но занимался Данька со вторым «Б» только три раза, потому что Костя Сандлер больше не захотел болеть и на очередной сбор принёс какие-то плакаты, таблицы и наглядные пособия и вместо спортивной подготовки стал им рассказывать про историю авиации и космические полёты. Данька тогда рассердился на старшую вожатую, потому что и он мог рассказать им разные занимательные истории из научной фантастики, но она не поручила ему это.

Вскоре он забыл об этой истории из своей жизни, настолько незначительной, что мы даже не считали нужным писать о ней, потому что, следуя за своим героем Данькой Соколовым, мы рассказываем не обо всём, что было в его жизни, а только о том, что он сам считал важным и помнил, а об этой истории ни разу не вспоминал и вспомнил только сейчас, когда стоял перед товарным поездом, состоявшим из пятидесяти шести вагонов, на иных из которых красовались, летя по всей стране, ликующие слова:

ПРИВЕТ ТЕБЕ, НАДЯ!

Глава 11. ВОЗВРАЩЕНИЕ БЛУДНОГО СЫНА

На пороге его поджидала мама с сумочкой в руке, одетая в болонью. За нею, скрестив руки на груди, стоял Автандил Степанович. Алла Николаевна чуть побледнела и отступила в глубь прихожей. Автандил Степанович посторонился к стене. Данька с независимым видом прошёл на кухню и первым делом включил на полную мощь репродуктор. Он взял помойное ведро и под молчаливые взгляды взрослых неторопливо направился во двор. На помойке он выбросил мусор и выудил из съестных отбросов чёрствый хлеб, подгорелые куски манной каши и кое-что ещё. Затем, обогнув дом, проник в садик и сгрузил продовольствие в подвал Мурзаю, после чего и вернулся домой. Алла Николаевна и Автандил Степанович стояли в тех же позах, словно восковые куклы.