История Фридриха Великого.
Шрифт:
"С особенным любопытством рассматривал я этого человека, великого по своему гению. Он не высок ростом и как будто согбен под тяжестью лавров и долговременных трудов своих. Его синий кафтан, изношенный, как и его тело, длинные сапоги, поднятые выше колен, и белый камзол, засыпанный табаком, составляли что-то странное и, вместе с тем, поразительное. Но огонь его глаз ясно показывал, что он не устарел душой. Несмотря на то, что он держался как инвалид, из быстроты движений и смелой решительности во взоре можно было заключить, что он еще может драться, как юноша. Замешайте незначительную его фигуру между миллионами людей, и каждый тотчас узнает в ней
Тот же современник описал и жилище Фридриха:
"В Сан-Суси, -- говорит он, -- где этот старый бог войны кует свои громовые стрелы и пишет глубокомысленные творения для потомства, где он управляет народом, как заботливый отец своим домом, где он одну половину дня читает просьбы и жалобы по-{493}следнего из своих подданных и сыплет во все стороны государства неимоверные суммы, не требуя никакого вознаграждения, кроме всеобщего счастья, а в другую становится поэтом и философом; в Сан-Суси, говорю я, царствует такая тишина, что можно расслышать каждое дуновение ветра. В первый раз пришел я в это уединение вечером, в позднюю осень. Я был странно поражен, когда увидел перед собой небольшой дом и узнал, что в нем живет герой, потрясавший мир одним своим именем! Я обошел весь дом, подходил к окнам, видел в них свет; но у дверей не было часовых; я не встретил даже человека, который бы меня спросил: кто я? чего хочу? Тут только я вполне понял все величие Фридриха! Ему не нужно вооруженных наемников и пушек для охранения: он знает, что любовь и уважение народа стоят на страже у дверей его маленького приюта".
В самых отдаленных странах Фридрих пользовался тем же уважением, какое приобрел у своего народа. Эмденский шкипер Клок претерпел в 1780 году кораблекрушение у мароккских берегов. Он был захвачен в плен со всем экипажем и отведен в Магадор. Но когда тогдашний император, Мулей-Исмаил, узнал, что Клок принадлежит прусскому флагу, он приказал его представить к себе, обласкал, наградил и на своем корабле велел переправить со всеми матросами в Европу.
– - Скажи своему королю, -- говорил ему император, -- что я заключил его в сердце, как брата и друга. Я столько слышал о его уме и великих делах, что за честь почитаю оказать ему мою любовь и уважение, возвратив его подданных в отечество. Прусский флаг всегда найдет самый радушный прием у моих берегов.
{494}
С осени 1785 года здоровье Фридриха стало заметно расстраиваться. В августе этого года были назначены маневры. Король сам хотел командовать и семь часов провел в поле под проливным дождем, при сильном северном ветре.
От сильной простуды болезнь его приняла другой оборот: у него открылась водянка в груди. Несмотря на жестокие страдания, он не оставлял своих обычных занятий; они утомляли его и усиливали болезнь. В январе 1786 года умер Цитен. Придворные старались отклонить всякий разговор о нем, чтобы не встревожить короля насчет его собственного положения. Но Фридрих сам завел речь о своем покойном товарище.
– - Наш старый Цитен, -- сказал он, -- и в самой смерти исполнил свое назначение как генерал. В военное время он всегда вел авангард -- и в
Предсказание сбылось слишком скоро. С возвращением весны Фридрих почувствовал облегчение. Теплый воздух и лучи солнца благотворно подействовали на его тело и оживили в нем бодрость. Часто, по утрам, он приказывал вынести себя в кресле на так называемую зеленую террасу потсдамского дворца и тут просиживал по нескольку часов на солнце.
Видя, что часовые у входа стояли во фронте, он подозвал одного к себе:
– - Друзья мои! Ходите взад и вперед! Мне легко просидеть здесь час и более, но вам трудно простоять так долго на одном месте.
Часто слуги, стоя за креслом, слышали, как он твердил, смотря на солнце: "Скоро, скоро я к тебе приближусь!" В мае король переехал в свой любимый дворец. Но лето не возвратило ему утраченных сил. Дни и ночи проводил он в вольтеровском кресле, обложенным подушками. Удушливый кашель беспокоил его беспрестанно, часто судороги сжимали ему грудь. Несмотря на то, он сохранял спокойствие духа и прежнюю свою веселость, не обнаруживал ни малейшего признака боли, не произнес ни одной жалобы. По ночам он не имел сна и забывался только на несколько минут. Тут, обыкновенно, он вступал в разговор с дежурившими при нем камер-гусарами.
– - Есть ли у тебя родители?
– - спросил он одного из них. {495}
– - Отца нет, -- отвечал камер-гусар, -- он убит на войне, а старуха жива и сестры тоже.
– - Чем же они занимаются?
– - Прядут.
– - И много получают?
– - Когда работы много, гроша четыре в день.
– - Мало! Тут нечем жить!
– - В. В. думаете, что у нас, как в Берлине -- за все дерут впятеро! Нет, в Померании жить и дешево, и привольно.
– - А помогаешь ли ты иногда матери?
– - Случается, талер-другой перешлешь к празднику.
– - Это похвально! Ты добрый сын, люблю за это.
В следующее дежурство камер-гусара король сказал ему:
– - Поди, вон там, на окне, я для тебя кое-что приготовил. На окне лежал десяток луидоров. Камер-гусар взял два и робко спросил:
– - Это, ваше величество?
– - Нет, нет! Возьми все! А твоей старухе я тоже послал подарочек.
Через несколько дней слуга узнал, что король назначил его матери пенсию в сто талеров. Раз ночью, другой камер-лакей, подавая королю питье, взглянул на него с участием и покачал головой.
– - Что ты?
– - спросил Фридрих.
– - Мне кажется, что доктора В. В. все вздор делают.
– - Как это?
– - Они пичкают вас лекарствами, а не подумают о том, что вам всего нужнее сон. Уж какое здоровье без сна!
– - Правда! Добрый сон подкрепил бы меня.
– - Да еще как! Я знаю это хорошо, сам был прежде фельдшером. Но В. В. не примете от меня лекарства, а то бы я вас тотчас поставил на ноги: и аппетит бы явился, и сон.
– - Право? Ну, хорошо, я приму твое лекарство. Посмотрим, правду ли ты говоришь.
Король, действительно, проспал семь часов сряду и почувствовал потом свежесть и облегчение.
– - Вот что называется поспать!
– - сказал он, пробудившись. По том насыпал червонцев в золотую табакерку и отдал ее камер-лакею. {496}
– - Вот тебе за участие и за отличное действие твоего снадобья. По настоящему мне следовало бы пожаловать тебя в лейб-медики, да боюсь, доктора не позволят.
В другую бессонную ночь Фридрих спросил, который час.
– - Половина первого!
– - отвечал лакей.