История Фридриха Великого.

Кони Федор Алексеевич

Таким образом, великий Фридрих, составив счастье своего народа, возвысив свое королевство и сходя в открытый гроб, завещал тайну своего мудрого правления и другим монархам, в которых желал жить для блага человечества, даже после смерти!

{488}

ГЛАВА СОРОК ПЕРВАЯ

Последние дни

Фридрих

переступил за седьмое десятилетие своей жизни. Как величественная развалина прошедшего времени, стоял он среди своего народа. Все, что принимало участие в его деятельности и разделяло внутренний мир его души -- исчезло. Новые поколения возросли около него, для которых слава его имени, подвига и мысли героя сделались уже преданием. При жизни еще наступило для него потомство. Тяжкие скорби лежали у него на душе. Многие из его благодетельных учреждений не оправдались, многие замыслы не могли свершиться -- обыкновенного срока человеческой жизни было для них недостаточно. Печально глядел он на ниву, в которую посадил свои семена; пахарь чувствовал уже свое бессилие, знал, что не доживет до жатвы и очень боялся за будущность.

Это тяжкое чувство, эту недоверчивость могут постигать только великие монархи. Ею томился и наш Великий Петр на склоне лет своих! Отсюда поясняется торопливость, с которой государи, в последние годы жизни, спешат приводить в исполнение свои предположения и начинания. Кроме того, Фридриха томила ненависть к людям: многие из его избранников жестоко обманули его доверчивость, многие изменили самым чистым намерениям души его. Это чувство он ярко обнаружил в разговоре со знаменитым эстети-{489}ком и математиком Сульцером, которого очень любил. Сульцер утверждал, что добрые наклонности имеют в человеке всегда перевес над дурными.

– - Нет, милый Сульцер!
– - сказал Фридрих с глубоким вздохом.
– - Я вижу, ты еще плохо знаешь род, к которому мы принадлежим.

– - Но вы не имеете права жаловаться на этот род, -- возразил Сульцер.
– - Монарх, которого подданные боготворят, должен быть доволен судьбой и людьми.

– - Все суета!
– - воскликнул Фридрих.
– - Я люблю человечество, но презираю людей отдельно. Корысть и низкие страсти управляют ими! Что значить их обожание? Глупость! Если бы я даже осчастливил всех моих подданных, то действовал бы только на весьма малую часть земного шара, который, в свою очередь, есть ничтожная частичка целого мироздания. Как же я посмею сравнять себя с тем вечным Существом, которое управляет мирами и содержит их в порядке? Безумен правитель, который выставляет себя земным богом и требует от народа обожания! Презренны и те люди, которые играют самым святым чувством души и приносят божественную жертву на алтари земного величия! Монарху приятна благодарность народа, но в страхе, обожании и прославлении его он не нуждается!

К душевному расстройству короля присоединились еще и немощи телесные. Мы уже сказали, что он с самого младенческого возраста был слабого сложения. В молодости опасались за его жизнь. На двадцать пятом году силы его укрепились от беспрерывных телесных упражнений; лагерная жизнь и тревоги походов закалили его тело в зрелом возрасте. Но тогда же он начал чувствовать припадки геморроя и подагры. Под старость эти болезни усилились, к ним присоединилась еще водяная и хирагра. Он чувствовал, как с каждым днем силы его ослабевали.

"Вы, верно, сами догадываетесь, -- писал он в 1780 году к одному из друзей своих, -- что на 68-м году жизни я чувствую все признаки старости. То подагра, то боль в пояснице, то лихорадка потешаются насчет моего существования и напоминают мне, что давно пора бросить изношенный футляр моей души".

Иногда припадки болезни были так сильны, что все почитали их смертельными; окружающие приходили в отчаяние, а он с истинно солдатским стоицизмом утешал их, говоря: {490}

– - Что делать! Я дряхлый старичишка: механика уже не

действует. Но человек должен быть справедлив! Не вечно же ему жить! Башенные часы из стали и железа, да и они не выдерживают более двадцати лет, как же человек, этот ком глины и грязи, хочет быть впятеро долговечнее часов!

Несмотря на свои страдания, Фридрих не оставлял обычных занятий и даже на одре болезни подписывал бумаги и делал все нужные распоряжения. Но едва болезнь облегчалась, он забывал об опасности и с обычной неумеренностью принимался за свои любимые блюда и напитки. От этого припадки его иногда возобновлялись с неимоверной силой. Такой припадок испытал он в августе 1776 года. Австрийский посланник уведомил венский кабинет, что король не перенесет своих страданий, и что самый долгий срок его жизни -- три месяца. Вследствие того Иосиф II стал собирать войска в Богемии, чтобы тотчас по смерти Фридриха отнять у его наследника Силезию. Но Фридрих выздоровел в две недели.

"Есть люди на свете, -- писал он к Вольтеру, -- для которых я слишком долго живу. Они клевещут на мое здоровье, полагая, что от этого я скорее отправлюсь к праотцам. Людовик XIV и Людовик XV своим долгим царствованием утомили терпение французов. Я уже 36 лет правлю кормилом государства и, может быть, так же, как они, употребляю во зло привилегию Жизни, потому что не умираю, тогда как уже многим надоел. Несмотря на то, я держусь прежней методы: не берегу себя. Чем более бережешься, тем чувствительнее и слабее становится тело. Сан мой требует деятельности и труда, тело и душа должны покоряться обязанностям сана. В моей жизни, конечно, нет особенной нужды, но есть нужда в моем труде".

Фридрих редко выходил из своего монастыря, но зато, когда он показывался в народе, его встречали на каждом шагу радость, удивление и признательность. Когда он бывал в Берлине, он обыкновенно час или два в день прогуливался верхом по улицам. Тогда из всех домов высыпал народ, купцы бросали лавки, ремесленники выбегали из мастерских, окна в домах наполнялись любопытными. Всем хотелось взглянуть на старца, подвигами которого гремела Европа, дух которого наполнял собой все жилы прусского государства. Народ всегда, везде и во всем чувствовал его присутствие, но редко видел его лично и знал его только по рассказам отцов и дедов. Появление Фридриха среди своих подданных было каким-то {491} торжеством, овацией, где благодарные пруссаки хотели высказать своему обожаемому и всеми любимому монарху, как второму своему Провидению, чувства признательности и уважения -- слезами, криками радости и молитвами.

Фридрих с умилением принимал эту народную награду. Толпы наполняли улицы, он вынужден был ехать шагом. Маленькие дети преследовали его до самого дворца, кидали свои шапки в воздух, теснились около стремян и обтирали пыль с его сапог. Раз, резвая гурьба их своими прыжками и криками испугала лошадь; король осторожно отстранил их костылем, говоря:

– - Перестаньте, перестаньте, шалуны! Ступайте в школу!

– - В школу!
– - закричали мальчишки с хохотом.
– - Ай да король! Ай да старичок! Столько лет живет на свете, а не знает, что по средам классов нет!

Такой же восторг встречал Фридриха и в высших слоях общества, когда он являлся в театр. При звуке труб и литавр, которые обыкновенно возвещали его прибытие, все вставали с мест, теснились, как можно ближе к его ложе, чтобы лучше рассмотреть черты монарха, и громкие "да здравствует наш добрый король!" заглушали оркестр, когда он показывался в ложе. И все это делалось {492} без подготовления, без понуждения, по какому-то общему, электрическому чувству, по какому-то вдохновенному восторгу, невольно вырывавшемуся из души каждого. Вот довольно разительное описание наружности короля, которое оставил нам один из его современников: