История Генри Эсмонда, эсквайра, полковника службы ее Величества королевы Анны, написанная им самим
Шрифт:
Что до денег, леди Каслвуд нимало не тревожилась. Любящую женщину редко огорчают денежные затруднения; в самом деле, трудно доставить женщине большее удовольствие, нежели потребовать, чтобы она заложила свои драгоценности ради любимого человека; помнится, мистер Конгрив, говоря о лорде Мальборо, утверждал, что причина успеха, которым милорд в молодости пользовался у женщин, коренится в том, что он брал у них деньги. "Не всякий мужчина способен ради них на такую жертву", - говаривал мистер Конгрив, бывший недурным знатоком известной части прекрасного пола.
Каникулы Гарри Эсмонда приближались к концу, и он, как уже было сказано, готовился воротиться в университет, где по истечении последнего семестра ему предстояло получить диплом и принять духовный сан. Он вступал на этот путь не из благочестивых
Для леди Каслвуд последние дни этих памятных каникул ознаменовались радостным событием: в одно прекрасное утро милорд, прочтя письма, полученные из Лондона, заметил, как бы вскользь, что милорд Мохэн отправился в Париж и намерен предпринять длительное путешествие по Европе; и хотя известие это не сняло, видимо, тяжести с души самого лорда Каслвуда и не изменило его поведения, супруга его, избавившись от причины своих тревог, приободрилась и повеселела и всеми доступными ей средствами утешения стремилась вернуть милорду былое благодушие и рассеять его мрачные мысли.
Сам он в объяснение их ссылался на нездоровье и объявил, что желает посоветоваться с врачом, для чего намерен съездить в Лондон и повидать доктора Чейна.
Было решено, что его милость и Гарри Эсмонд до Лондона доедут вместе; и в понедельник утром, октября 10-го дня 1700 года, оба они тронулись в путь. Накануне день был воскресный, но из-за сильного дождя семейство не поехало в церковь; и милорд сам прочел в кругу своих домашних вечернюю молитву, сделав это с необычной теплотой и глубоким чувством, особенно проникновенно, как показалось Гарри, произнес он слова прощального благословения. А перед тем как всем разойтись по своим комнатам, он обнял и поцеловал жену и детей с большей нежностью, нежели обычно склонен был выказывать, и с душевным жаром, воспоминание о котором впоследствии служило немалым утешением его близким.
Поутру сели на лошадей (после прощаний, не менее нежных, нежели накануне), ночь провели на постоялом дворе и к вечеру следующего дня прибыли в Лондон, причем лорд Каслвуд сразу направился в "Трубу", гостиницу в Кокпите близ Уайтхолла, где милорд привык останавливаться еще со времен своей молодости, когда у джентльменов из военного сословия в обычае было заезжать на это подворье.
Час спустя после их прибытия (из чего следует, что все это было условлено заранее) явился из Грэйз-Инн поверенный его милости, и, полагая, что, быть может, лорду Каслвуду угодно переговорить с ним с глазу на глаз, Эсмонд хотел было удалиться; однако милорд сказал, что разговор будет недолог, и представил Эсмонда стряпчему, который вел все дела семейства Каслвуд еще при жизни старого лорда. После этого гость сообщил, что деньги были выплачены им, согласно желанию милорда, в тот самый день лично лорду Мохэну в его доме на Боу-стрит, что его милость выразил некоторое удивление, ибо, по его словам, подобные расчеты между джентльменами не принято производить через стряпчих; но тем не менее тут же возвратил долговую расписку милорда виконта, каковою эго милость может теперь располагать по собственному усмотрению.
– А я думал, что лорд Мохэн в Париже!
– воскликнул мистер Эсмонд в великой тревоге и изумлении.
– Он вернулся по моей просьбе, - сказал милорд виконт.
– Нам нужно свести кое-какие счеты.
–
– О, вполне, - отвечал тот, в упор поглядев на молодого человека.
– Как тебе известно, я проиграл ему деньги, и он не раз напоминал мне о них. Теперь же долг уплачен сполна, и мы в расчете, и можем встретиться снова добрыми друзьями.
– Милорд!
– воскликнул Эсмонд.
– Я вижу, что вы обманываете меня и что между вами и лордом Мохэном произошла серьезная ссора.
– Ссора! Какие пустяки! Сегодня же вечером мы будем вместе ужинать и пить вино. Всякий бы приуныл на моем месте, проиграв такую сумму. Но теперь долг уплачен, и мне больше не из-за чего сердиться.
– Где мы будем ужинать, сэр?
– спросил Гарри.
– Мы! В иных случаях следует прежде дождаться приглашения, - сказал милорд виконт, смеясь.
– Ты отправляйся на Дьюк-стрит, поглядеть мистера Беттбртона. Ведь ты любишь театр, я знаю. Я же тем временем займусь своими делами, а утром мы вместе позавтракаем со всем возможным аппетитом, как говорится в комедии.
– Клянусь небом, милорд, я не отстану от вас весь сегодняшний вечер, возразил Гарри Эсмонд.
– Мне кажется, я знаю о причинах вашей ссоры. Но даю вам слово, все это пустое. В тот самый день, когда с лордом случилось несчастье, я говорил с ним об этом. Я знаю, что ничего, кроме праздного волокитства, там не было.
– Ты знаешь, что ничего, кроме праздного волокитства, не было между лордом Мохэном и моей женой, - произнес милорд громовым голосом, - ты знал об этом и не говорил мне?
– Я знал об этом больше, чем сама моя дорогая госпожа, сэр, в тысячу раз больше. Откуда было ей, невинной, как дитя, понять истинный смысл любезностей опытного негодяя?
– Значит, ты признаешь, что он негодяй и хотел отнять у меня жену?
– Сэр, она чиста, как ангел!
– воскликнул юный Эсмонд.
– А разве я хоть словом упрекнул ее?
– заревел милорд.
– Разве я когда-нибудь сомневался в ее чистоте? День, когда мне пришла бы подобная мысль, был бы ее последним днем. Думаешь, я заподозрил что она сбилась с пути? О нет, в ней слишком мало страсти для этого. Она не грешит и не прощает. Я знаю ее нрав - и вот теперь я потерял ее; а я люблю ее теперь в десять тысяч раз больше, чем прежде, да, да, клянусь небом, больше, чем когда она была молода и хороша, как ангел, и когда она улыбалась мне из окна старого отцовского дома, где по целым часам ждала моего возвращения с охоты, а я не раз бросался к ее маленьким ножкам и, спрятав лицо в ее коленях, плакал, как ребенок, и клялся, что исправлюсь и больше не буду ни пить, ни играть, ни волочиться за женщинами; когда все мужчины при дворе были без ума от нее, когда она с ребенком на руках казалась прекрасней, чем мадонна в Капелле Королевы. Я знаю, я ее не стою. Но, бог ты мой, много ли на свете таких, как она? Ей было скучно и тяжело со мной, я это очень хорошо знаю. Я не умел разговаривать с ней. Вы, книжники и умники, вы умели, а я нет - и я чувствовал, что не умею. Да что! Когда ты был пятнадцатилетним мальчишкой, я, бывало, слушая, как вы с ней рассуждаете о ваших стихах и книгах, приходил в такую ярость, что готов был удавить тебя. Но ты был славным мальчиком, Гарри, я всегда любил тебя, ты знаешь это. И я чувствовал, что она не принадлежит мне, и дети тоже. И я старался забыться, и пил, и играл, и пускался на всяческие безумства со злости и отчаяния. А теперь вот явился этот Мохэн и сумел ей понравиться, я знаю, что он сумел ей понравиться.
– О нет, нет, сэр, клянусь вам, вы заблуждаетесь!
– воскликнул Эсмонд.
– Она получает от него письма!
– вскричал милорд.
– Вот, смотри, Гарри!
– Он вытащил листок бумаги, на котором темнело кровавое пятно.
– Это выпало из его платья в тот день, когда он разбился. Один из конюхов подобрал это и передал мне. Вот как он изъясняется тут на своем распроклятом балаганном наречии: "Божественная Глориана! Зачем столь холоден ваш взгляд, когда вы смотрите на вашего раба, который боготворит вас? Ужели зрелище моих страданий в вас не рождает сочувствия? Ужели вы дали обет не отвечать на послания, писанные кровью моего сердца?" Видишь, он не один раз писал ей.