История Генри Эсмонда, эсквайра, полковника службы ее Величества королевы Анны, написанная им самим

Теккерей Уильям Мейкпис

Книга вторая,

содержащая описание боевых походов мистера Эсмонда и различных событий,

касающихся семейства Эсмонд

Глава I

Я в тюрьме; меня навещают, но не с целью утешения

Кто видел смерть, безвременно сразившую человека близкого и почитаемого, и знает, как тщетны тут всякие утешения, тот поймет, что за муки испытал Гарри Эсмонд после кровавой полночной драмы, которой ему пришлось быть участником. Он чувствовал, что никогда не решился бы явиться к своей дорогой госпоже и поведать ей о происшедшем. Он был благодарен доброму Эттербери за то, что тот взял на себя эту печальную обязанность; но, кроме горя, которое он унес с собой в тюрьму, было у него на сердце еще кое-что, в чем он тайно черпал утешение и мужество.

Важную тайну поведал Эсмонду его злополучный родственник на смертном одре. Разгласить ее, на что по чести и справедливости он имел право, значило

нанести еще более тяжкий удар тем, кого он больше всех любил на свете и чье горе и без того было велико. Так неужели же ему навлечь позор и бедствие на семью, к которой он привязан столь многими узами нежной любви и признательности? Посрамить вдову своего отца? Запятнать его честь и честь своего покровителя? И ради чего? Ради пустого титула, который он должен отнять у невинного ребенка, сына своей дорогой благодетельницы. Об этом спорил он сам с собою, покуда его бедный господин заканчивал свою предсмертную исповедь. Честолюбие, соблазн и даже справедливость требовали одного; любовь, благодарность, преданность говорили в защиту другого. И когда борьба окончилась, тихая радость снизошла на душу Гарри, и со слезами на глазах он возблагодарил бога за то, что он дал ему силы принять верное решение,

"Когда кровная родня отказалась от меня, - думал он, - эти друзья приютили меня и обласкали. Когда я был безродным сиротой и нуждался в защите, я нашел ее у той доброй души, которая предстала ныне перед высшим судом, покаявшись в невинно содеянном зле".

И, утешенный этою мыслью, он отправился в тюрьму, поцеловав последний раз холодные губы своего благодетеля.

На третий день его пребывания в Гэйтхаусской тюрьме (где он лежал, страдая от своей раны, которая воспалилась и причиняла сильную боль, и предаваясь описанным выше мыслям и рассуждениям, тягостным, но в то же время и отрадным) вошел тюремщик и сообщил, что его желает видеть посетительница, и хотя Эсмонд не мог видеть лица под черным капюшоном, фигура же была закутана и скрыта от глаз складками скорбной траурной одежды, он тотчас же понял, что перед ним его дорогая госпожа.

Он поднялся с постели, к которой приковала его крайняя слабость, и, как только тюремщик захлопнул за собою дверь, оставив его вдвоем с гостьей в этих невеселых стенах, шагнул вперед и протянул левую руку (правая, раненная, висела на перевязи), желая коснуться той нежной руки, которая так долго и так щедро осыпала его благодеяниями.

Но леди Каслвуд отступила назад и, откинув капюшон, прислонилась к тяжелой, с крепкими запорами двери, которая только что затворилась за тюремщиком. Мертвенная бледность покрывала ее лицо, глянувшее на Эсмонда из складок капюшона; и в устремленном на него взоре, обычно приветливом и кротком, было столько гнева и боли, что молодой человек, не привыкший видеть свою покровительницу неласковою, невольно отвел глаза.

– Итак, мистер Эсмонд, - сказала она, - вот до чего вы дошли и вот к чему вы привели меня!

– Вы явились, чтобы утешить меня в моем несчастье, сударыня, - сказал он (хотя, признаться, волнение, нахлынувшее на него при виде ее, было так сильно, что он с трудом находил слова).

Она сделала шаг к нему, но тотчас же остановилась, вся дрожа под своим черным покрывалом; ее маленькие белые руки были стиснуты, губы подергивались, глаза казались пустыми.

– Не для того, чтобы меня упрекать, - продолжал он после некоторого молчания.
– Мое горе и так велико.

– Прочь руку, не прикасайтесь ко мне!
– вскричала она.
– Смотрите! Она в крови!

– Лучше бы мне и вовсе истечь кровью, - сказал Эсмонд, - раз вы так жестоки ко мне.

– Где мой муж?
– воскликнула она.
– Верните мне моего мужа, Генри. Зачем в тот страшный час вы стояли рядом и смотрели, как его убивают? Зачем дали уйти злодею, который это сделал? Вы, верный наш паладин, клявшийся умереть за нас! Вы, которого он всегда любил и отличал, которому я поручила его, вы, вечно твердивший о своей преданности и благодарности нам, - и ведь я верила, да, я верила вам, - почему вы здесь, а моего благородного Фрэнсиса нет больше? Зачем вы вошли в нашу семью? Вы принесли нам только горе и страдания; в благодарность за ласку, за добро вы заставили нас раскаиваться, горько, горько раскаиваться. Что я вам сделала худого, Генри? Вы были жалким маленьким сироткой, когда я впервые увидела вас - когда он впервые увидел вас, он, такой добрый, и благородный, и доверчивый. Он не хотел оставлять вас в доме, но я, безрассудная женщина, упросила его не отсылать вас. И вы притворялись, что любите нас, и мы верили, но с вами вошло в наш дом несчастье, и сердце моего супруга отвратилось от меня, и я его потеряла из-за вас, я его потеряла - возлюбленного моей

юности. Я боготворила его, вы знаете, как я боготворила его; и вот он переменился ко мне. Он стал другим, непохожим на прежнего моего Фрэнсиса - моего милого, милого воина. Он любил меня, покуда не явились вы; и я любила его; о, про то лишь один бог знает, как я любила его! Зачем он не услал вас из нашего дома? Лишь оттого, что по доброте своей он тогда ни в чем не мог мне отказать. Но хоть вы и были еще ребенком - одиноким, беспомощным ребенком, - я сразу точно сердцем почуяла, что не в добрый час мы оставили вас у себя. Я прочла это в вашем лице, в ваших глазах. Я видела, что они сулят нам горе - и горе пришло, и я знала, что оно придет. Зачем вы не умерли тогда от оспы, - а я еще сама ходила за вами, и вы в бреду не узнавали меня и все время звали, хоть я была тут же, у вашего изголовья. Все, что случилось потом, было справедливым возмездием за мою злобу - за мою злобу и ревность. О, как я наказана, как жестоко я наказана! Мой супруг лежит в могиле - он погиб, защищая меня, мой добрый, добрый, великодушный господин, и вы, Генри, вы были при этом и дали ему умереть!

Слова эти, брошенные в исступлении горя тою, которая обычно была так мягка и редко говорила иначе, как с нежной улыбкой на устах и кротостью в голосе, больно отозвались в ушах Эсмонда; и говорят, что многие из них он повторял в горячке, которая сделалась у него от действия раны, а может быть, и от волнения, причиненного столь страстными и несправедливыми упреками. Казалось, будто вся его любовь и все жертвы, принесенные этой леди и ее семейству, грозят обратиться во зло и вызвать лишь укор; будто его пребывание среди них и впрямь послужило на горе, а дальнейшая его жизнь несет им новые бедствия и печали. Слушая гневную, торопливую, не смягченную ни единой слезой речь леди Каслвуд, он не пытался вставить хоть слово в защиту или в опровержение и лишь сидел на тюремной койке, вдвойне страдая от мысли, что именно этой нежной и любимой руке суждено было нанести ему столь жестокий удар, и чувствуя свое бессилие перед столь безысходной скорбью. Слова ее всколыхнули все струны его памяти, мысленно он вновь переживал дни своего детства и юности, в то время как эта леди, вчера лишь столь ласковая и кроткая - этот добрый ангел, предмет его любви и поклонения, - стояла перед ним, бичуя его гневными речами и взглядами, исполненными вражды.

– Как бы я хотел быть на месте милорда!
– простонал он.
– Не моя вина, сударыня, если вышло иначе. Так было угодно судьбе, которая сильнее всех нас. Лучше бы мне тогда умереть от оспы.

– Да, Генри, - сказала она и тут вдруг поглядела на него с такой лаской и в то же время с такой тоской, что молодой человек всплеснул руками и в отчаянии повалился на постель, зарыв голову в складки одеяла. При этом он зашиб раненую руку о стену, так что повязка сдвинулась, и он почувствовал, как из раны снова брызнула кровь. Помнится, в ту минуту он даже испытал некоторое тайное удовлетворение, думая: "Умри я сейчас, кто обо мне пожалеет?"

От потери крови, а может быть, от глубокого душевного потрясения, злосчастный молодой человек, должно быть, лишился чувств; ибо далее он лишь смутно помнит, как кто-то, вероятно, леди Каслвуд, схватила его за рукав - и звенящий шум в ушах потом, когда он очнулся на залитой кровью постели, вокруг которой суетилось несколько тюремных служителей.

По счастью, неподалеку случился тюремный врач, который тут же снова перевязал его руку; а жена и служанка смотрителя, обе предобрые женщины, вызвались остаться при больном. Очнувшись от беспамятства, Эсмонд увидел, что госпожа его все еще находится в комнате; но она тотчас же вышла, не говоря ни слова, хотя жена смотрителя рассказывала потом Эсмонду, что посетительница его еще долго сидела у нее в комнате и лишь тогда покинула тюрьму, когда услышала, что ему не грозит никакая опасность.

Несколько дней спустя, когда Эсмонд оправился после жестокого приступа горячки, открывшейся у него в ту же ночь, честная жена тюремщика принесла своему больному выстиранный и свежевыглаженный платок, на уголке которого он тотчас же признал хорошо знакомые инициалы и виконтскую корону своей госпожи. "Когда он упал без памяти, леди, прежде чем позвать на помощь, перевязала ему руку этим платком, - рассказывала жена тюремщика.
– Бедная леди, очень уж она убивается о своем муже. Как раз сегодня его хоронили, и немало знатных господ ехало в каретах за гробом - был там и лорд Мальборо, и лорд Сэндерленд, и много офицеров гвардии, где покойный служил еще при старом короле; а вчера миледи с обоими детьми была у короля в Кенсингтоне и просила суда над лордом Мохэном, который скрывается неведомо где, а также над графом Уориком и Холлендом, который готов признать свою вину и явиться для ответа".