История Генри Эсмонда, эсквайра, полковника службы ее Величества королевы Анны, написанная им самим
Шрифт:
По дороге к городу слуга Эсмонда, подъехав к своему господину, стал рассказывать ему с лукавой усмешкой, что госпожа Беатриса велела приготовить себе новое платье и голубые чулки, намереваясь нарядиться во все это нынче к обеду; и, узнав об отъезде гостя, пришла в такую ярость, что дала пощечину своей служанке. Бедняжка, по словам рассказчика, прибежала в людскую вся в слезах, и след удара еще краснел на ее щеке. Однако Эсмонд строго приказал слуге отстать на несколько шагов и замолчать и продолжал путь, занятый своими мыслями, которых было у него предостаточно - и грустных и таких, что рождали чувство неизъяснимой радости и умиления.
Его госпожа, с которою целый год он был в разлуке, снова стала его любимого госпожой. В семье, которая его оттолкнула и которую он любил горячо и беззаветно, он снова был родным. Красота Беатрисы сияла ему теперь ласково и мирно, и, глядя на нее, он испытывал то же наслаждение, с каким рассматривал улыбающиеся лики мадонн в монастыре Кадикса, когда был послан туда с белым флагом; что же до его госпожи, трудно было описать то чувство, с которым он взирал на нее. Встреча с ней была Счастьем; расставание не показалось тягостным; сыновняя нежность, любовь, почтительная и в то же время заботливая, наполняли
Глава IX
Я участвую в кампании 1701 года
Итак, мистер Эсмонд воротился в Лондон, и если его внезапная и самовольная отлучка рассердила вдовствующую виконтессу, то столь быстрое возвращение обрадовало ее и заставило забыть свой гнев.
Прибыв на место, он тотчас отправился представляться своему новому начальнику, генералу Лэмли, который принял его весьма любезно, ибо знавал его отца, кроме того, - как ему угодно было заметить, - слыхал самые лестные отзывы о мистере Эсмонде от генерала, адъютантом которого тот состоял во время экспедиции в Виго. Этой зимой мистер Эсмонд был официально зачислен поручиком в стрелковый полк бригадного генерала Уэбба, в те время находившийся вместе со своим командиром во Фландрии; но, состоя в личной свите генерала Лэмли, Эсмонд присоединился к своему полку лишь год спустя, после битвы при Бленгейме, завершившей кампанию 1704 года. Поход начался очень рано; наши войска выступили еще до окончания зимы и под командою самого терцета осадили город Бонн на Рейне. Его светлость прибыл в армию удрученный горем, с траурной повязкой на рукаве в знак постигшего его дом несчастья, и тот самый пакетбот, который привез генералиссимуса, доставил опередившим его войскам почту, среди которой было и письмо к Эсмонду от его дорогой госпожи, содержавшее немало интересных для него известий.
Юный маркиз Блэндфорд, сын его светлости, учившийся в Королевском колледже в Кембридже (куда не так давно отправился и милорд виконт с мистером Тэшером в качестве наставника, но только не в Королевский, а в колледж св. Троицы), заболел оспой и скончался, имея шестнадцать лет от роду; таков был конец невинной юношеской страсти, разрушивший все честолюбивые замыслы бедного Фрэнка о будущем его сестры.
Госпоже Эсмонд хотелось, чтобы он вернулся, - так, по крайней мере, можно было понять из ее писем; однако близость неприятеля делала это невозможным, и наш молодой джентльмен, приняв посильное участие в осаде, которую здесь нет надобности описывать, остался, по счастью, цел и невредим и после сдачи города пил вместе с другими за здоровье своего генерала. Почти весь этот год он провел в боях и ни разу не испрашивал отпуска, благодаря чему, впрочем, избегнул участи двоих или троих менее счастливых приятелей, потерпевших крушение во время страшной бури, разразившейся в последних числах ноября, той самой, что "на бледную Британию сошла" (как о том пел мистер Аддисон) и потопила десятки лучших наших кораблей и пятнадцать тысяч моряков.
Говорили, что герцога весьма тяжело поразил удар, обрушившийся на его семью; однако врагам его пришлось убедиться, что он одинаково хорошо умеет справляться и с ними и с собственным горем. Как ни успешны были действия великого полководца в минувшем году, победы новой кампании затмили их блеск. Его светлость генералиссимус после Бонна воротился в Англию, армия же отступила в Голландию, и герцог снова присоединился к ней в апреле 1704 года, сев на корабль в Гарвиче и высадившись в Маасланд-Слюис; вслед за тем его светлость без промедления отправился в Гаагу, где принимал иностранных послов, представителей местной власти и иных сановных особ. Повсюду - в Гааге, Утрехте, Рурмонде и Маастрихте - его светлости оказывались величайшие почести; гражданские власти выходили навстречу его поезду, в честь его палили из пушек, повсюду воздвигали почетные арки, а для джентльменов, составлявших его многочисленную свиту, задавали роскошные пиры. Между Льежем и Маастрихтом его светлость сделал смотр войскам Генеральных штатов, а затем и английским, стоявшим под командой генерала Черчилля близ Буа-ле-Дюк. Меж тем делались приготовления к долгому походу; в армии прошел слух, встреченный общим ликованием, что генералиссимус намерен вынести войну за пределы Нидерландов и идти по направлению к Мозелю. Еще до выступления из Маастрихта мы узнали, что туда же идут французы под командою маршала Виллеруа.
В конце мая армия достигла Кобленца; назавтра же его светлость, вместе с генералами свиты, посетил курфюрста Трирского в его замке Эренбрейтштейн; и в то время как герцог пировал на празднестве, данном в его честь курфюрстом, драгуны и конница переправились через Рейн. Покуда во всем этом еще было много новизны, праздничности и блеска; великая и славная армия триумфально шествовала по дружественной стране, к тому же красотами природы превосходившей все, когда-либо мною виденное.
Пехота и артиллерия, стараясь не отставать от конницы, также перешли Рейн у Эренбрейтштейна и через Майнц направились к Кастелю; здесь его светлость с генералами и всею свитой были встречены на берегу каретами курфюрста и под пушечные салюты доставлены во дворец его высочества, где их ожидал еще более блистательный прием. Местом сбора армии назначен был Гидлинген в Баварии, и туда различными путями следовали английские, голландские и датские войска, а также их немецкие союзники. Пехота и артиллерия, под командою генерала Черчилля, перешли Неккар у Гейдельберга, и Эсмонду удалось повидать этот город и знаменитый замок (все еще красивый, несмотря на разрушения, произведенные французами во время последней войны), который напомнил ему о его предке, верой и правдой служившем здесь прекрасной и несчастной пфальцграфине, сестре первого короля Карла.
В Миндельсгейме нашего командира посетил знаменитый принц Савойский, и все мы собрались, чтобы увидеть этого блестящего и неустрашимого воина; принц объехал наши полки, выстроенные в боевом порядке, и выразил свое восхищение доблестной английской армией. Наконец между Диллингеном и Лавингеном мы впервые завидели неприятеля, отдаленного от нас лишь водами Брентца. Курфюрст Баварский, полагая, что его светлость направит свой первый удар на Донауверт, послал лучшие свои войска на соединение с графом Даркосом,
Второго июля его светлость начал штурм; о том, как успешно закончился он для нас, нет надобности распространяться. Его светлость двинул в бой шесть тысяч пехотинцев, английских и голландских, тридцать эскадронов конницы и три полка имперских кирасир; сам герцог переправился через реку во главе кавалерии. Паши войска шли на приступ с невиданным пылом и отвагой, многие добегали до орудий противника и падали сраженными у самого бруствера, однако победа далась нам нелегко, и, быть может, мы и вовсе не одержали бы ее, если б на подмогу не явился принц Баденский с имперскими частями после этого неприятель уже не мог устоять против нас; мы ворвались в его траншеи, устроили там страшное побоище и потом гнали его до самого Дуная, где многие солдаты пытались спастись вплавь, следуя примеру своих военачальников, графа Даркоса и самого курфюрста. Наши войска победоносно вступили в оставленный баварцами Донауверт; там, по слухам, курфюрст намеревался оказать нам истинно горячий прием, сжегши нас заживо во время сна; и в самом деле, погреба в домах, когда мы захватили город, оказались набиты соломой. Но хотя факелы были налицо, факельщики все убежали. Таким образом, горожане сохранили свои дома, а наш генерал захватил все боевое снаряжение неприятеля, найденное в его арсеналах, складах и хранилищах. Пять дней спустя в полках принца Людвига торжественно пропели "Te Deum" {Тебя Бога (хвалим) (лат.).}, а в наших отслужили благодарственный молебен; и поздравления, полученные в этот самый день его светлостью генералиссимусом от принца Савойского, явились как бы возгласом "аминь", завершившим религиозную церемонию.
А затем, после величественного шествия войск по дружественной стране, после бесчисленных, празднеств и пиров при дворах немецких князей, после жестоких и упорных битв и, наконец, торжества победы наши войска ступили на неприятельскую землю, передавая: все кругом огню и мечу, и тут мистеру Эсмонду пришлось узнать и другую сторону войны: горящие усадьбы, опустошенные поля, вопли женщин над трупами отцов и сыновей и пьяный разгул солдатни среди слез, насилия и смерти. Отчего ж горделивая Муза истории, с восторгом описывая доблесть героев и. величие побед, пропускает все эти картины, столь жестокие, грубые, позорные и, однако же, занимающие куда более места в трагедии войны? Вы, английские джентльмены, мирно сидящие у своего очага, теша свою гордость песнями, сложенными но славу наших военачальников, вы, юные красотки, торопливо сбегающие по лестнице на призывный звук барабана и трубы, чтоб радостными кликами приветствовать британских гренадеров, знаете ли вы все, из чего слагается победа, которую вы празднуете, и слава героев, которым вы воздаете хвалу? У нашего великого полководца, которого едва ли не боготворила Англия да и вся почти Европа, исключая французов, била одна истинно богоподобная черта: ни победы, ни поражения, ни опасноста не могли смутить его хладнокровия. Перед величайшим препятствием или пустяковой помехой, перед сотней тысяч воинов в боевом строю или крестьянином, убитым на пороге своей пылающей хижины, среди сборища пьяных немецких князьков, при королевском дворе, за дощатым столом, заваленным военными картами, и в виду неприятельской батареи, изрыгающей пламя и смерть, усеивая трупами землю вокруг, - он всегда оставался спокоен, холоден и непреклонен, как судьба. Изменить для него было все равно, что отвесить церемонный поклон; ложь, черная, как воды Стикса, сходила с его уст столь же легко, как комплимент или замечание о погоде. Он мог завести любовницу и покинуть ее, мог предать своего благодетеля или отблагодарить его - а при случае и заколоть - все с тем же безмятежным спокойствием и при этом не более испытывая муки совести, нежели Клото, когда она прядет свою нить, или Лахезис, когда она перерезает ее. От офицеров принца Савойского я слыхал, что в час битвы принц словно становился одержим каким-то боевым неистовством; глаза его загорались, он бешено метался из стороны в сторону, сыпал проклятиями вперемежку с поощрительными выкриками, точно науськивая кровавых псов войны, и сам всегда находился во главе охоты. Наш же герцог у жерла пушки был всегда так же спокоен, как в дверях гостиной. Быть может, он не стал бы таким великим мужем, если б его сердце знало любовь или ненависть, страх или жалость, упрек или раскаяние. Он столько же был способен на величайший подвиг храбрости или хитроумнейший расчет, сколько и на гнуснейшую подлость, он мог с одинаковой устрашающей невозмутимостью солгать, обмануть любящую женщину или отнять полпенни у нищего, и ему были равно доступны и самые возвышенные и самые низкие проявления человеческой природы.
Все эти его свойства были отлично известны в армии, где встречались люди различных политических взглядов и притом обладавшие немалым умом и проницательностью; но он внушал такое доверие к себе как к первому полководцу мира, такой восторг и веру в свой гений и свою звезду, что те самые солдаты, которых он заведомо обсчитывал при выдаче жалованья, те самые офицеры, которых он всячески оскорблял и использовал в своих интересах (ибо он умел использовать каждого от мала до велика, кто только ни встречался на его пути, и у каждого находил, что взять - кровь солдата, или шляпу дворянина с дорогим украшением, или сто тысяч крон из королевской казны, или два из трех фартингов, составляющих содержание полуголодного стрелка, или в молодые годы - поцелуй у женщины, и заодно и золотую цепочку с ее шеи, от каждой и каждого стремясь урвать что только можно; и при этом, как я уже сказал, сохранял божественную способность с одинаковым равнодушием созерцать гибель героя и падение воробья с крыши. Не то чтобы он не умел плакать; в нужную минуту он всегда мог двинуть в бой и этот резерв; у него наготове были и слезы и улыбки, на случай, если представится надобность в мелкой разменной монете. Он готов был прислуживаться к чистильщику сапог, как и льстить министру или государю; умел быть надменным и смиренным, мог грозить, каяться, плакать, с чувством жать вам руку или, в удобную минуту, вонзить вам нож в спину), - те самые из его людей, которые лучше всех его знали и больше всех терпели от него, восхищались им больше других, и когда он гарцевал перед рядами, идущими в бой, или в самый решительный миг выносился навстречу батальону, дрогнувшему под напором врага, солдаты и офицеры вновь обретали мужество, видя великолепное спокойствие его черт, и в его воле черпали неотразимую силу.