История моей смерти
Шрифт:
— Потому что хочет, чтобы все законно выглядело, — резонно отозвался Рейнард. — Знаешь, что бы им всем было, если бы до герцога и до короля дошли слухи? А они рано или поздно узнали бы, что королевский вассал убит подлым образом, а земли — захвачены. Помнишь, что отец рассказывал про барона Этельстана? С ним не долго-то церемонились.
Я не помнил. Наверное, это отец Рейнарду рассказывал, а не мне. Но мне, признаться, и дела не было до каких-то Этельстанов. Я, может, завтра на рассвете собирался умирать.
— А так получится, что замок отбит в честном поединке с владетелем, —
— Если я откажусь, будет еще хуже — получится, что я струсил. Тогда он возымеет полное право взять нас боем. А мы не отобьемся. И сэр Руперт не придет. Видел «подарочек»?
Подарочек Этельреда — повешенный на березе косой егерь Петер — болтался на соседнем холме, где враги встали лагерем. Это означало одно: сэр Руперт ничего не знает, он не придет. Гонец до него не добрался.
Жена Петера, кухарка, слегла от горя больной. Вместо нее стряпал прежний кухарь, старик слуга, и справился он не то что бы плохо — тем более мы все равно не замечали, что именно едим.
— Выход один, — снова начал Рей — но я перебил его.
— Он откажется. Этельред не будет с тобой драться. Он меня хочет убить.
— Зачем? За что?
— Не знаю, — беспомощно сказал я. — Совсем не знаю. Он меня ненавидит. Я это давно понял. Всегда знал.
— А ты уверен, что это… он виноват? — осторожно спросил Рей. Я рявкнул на него, как только позволял мой дрожащий голос. Так мог спросить только тот, кто не видел белых, как у рыбы, глаз Роланда. Не то спящих, не то слепых. И какое лицо было у Этельреда. Как у того, кто правда ненавидит.
— Не смей!
Брат ударил кулаком по столу, так что пивная кружка подпрыгнула и разлила остатки пенистой жижи. Я мрачно смотрел перед собой. Хмель проходил, и становилось все страшнее. Даже в тренировочном поединке с Реем я обычно не выдерживал… А Этельред больше Рея в полтора раза. Это тебе не турнир, где упавшему помогают подняться. Эх, почему я не сэр Райнер?
Было так страшно, что даже напиваться больше не хотелось. Мы помолчали.
— Пойдем на башню, посмотрим, что они делают, — предложил брат. Я согласился — все равно нужно было чем-то заняться. Ясно ведь, что спать я не смогу. Надеялся только, что брат тоже не ляжет спать и не оставит меня одного ни на минутку, иначе я тут же спячу.
Мы поднялись на башенку, спотыкаясь на темной лестнице — но не хотелось зажигать свечей, выдавая врагам, где мы есть.
У них на соседнем холме ярко горели костры, а наш был погружен в темноту. Закат уже догорал, осталась только полоска на западе — как раз за их холмом, поросшим соснами. Мы с братом в детстве очень любили этот холм. Даже построили там на деревьях смотровую башенку из веток, чтобы следить за всей округой. Мы играли, что это наш замок.
— Странно, почему они не оцепили наш холм? — спросил Рей в темноте. — Если бы я кого-то осаждал, я бы поставил солдат кольцом вкруг его замка, чтобы никто не выбрался. Если бы мне, конечно, больше были нужны люди, а не замок…
— Если я убегу, докажу, что я трус, и они захватят… все.
— А
— А дальше что? Потеряем земли… Отцовские, между прочим. Жаловаться королю? Думаешь, он будет слушать того, кто бежал от божьего суда?
— Будет. На то и король, чтобы всех слушать. Зато жив останешься…
— Это совет рыцаря? — горестно спросил я, и Рей умолк, только обнял меня за плечи. Я смотрел на огонь на холме, такой красивый, большой, оранжевый… И на черные точки внизу, у подножия. Я думал, это камни, но они шевелились. Я указал на них Рею.
Тот молча посмотрел, потом перевел глаза на «подарочек». Темнота превратила повешенного Петера в смутное пятно, только рубашка белела. Может, в одиночку и можно было проскользнуть мимо часовых, но чтобы всем…
Не знаю, спал ли кто-нибудь у нас в доме в эту ночь. Но по крайней мере было тихо. Никто из слуг не показывался на глаза, Овейн куда-то запропастился. Мы с братом долго стояли на башенке и молчали. Он провел рукой по лицу и хлюпнул носом. Неужели он ревет, подумал я — или простудился на ветру? Рей высморкался и спросил хрипловато:
— А это что еще?
Это было пение, низкое и медленное, невыносимо печальное. Оно неслось от костра на холме; вел его один голос, который… который… Нет, все-таки не Роланда. Роланд пел выше. Я никогда не слышал этого голоса.
Потом его подхватил еще один, и они слились в низкой, странной, очень красивой и горестной мелодии. В темноте это звучало так печально и торжественно, что я… я вдруг узнал ее. Узнал эту песню, хотя не различал слов. Я слышал ее последний раз на заупокойной службе по отцу. Это был «Реквием».
— Что это они? — спросил Рей рядом со мной, перегибаясь через перила и вглядываясь в ночь. — Молятся, что ли?
Меня продрала холодная дрожь.
— Нет, Рей, — сказал я тихо и жалобно, очень желая к нему прижаться и так постоять, чтобы не было настолько страшно. — Они не молятся, они колдуют.
— Что?!
Пение в темноте все плыло, из «Реквиема» делаясь речитативом, и мне не нужно было слышать, чтобы понять — в отходной молитве звучит мое имя.
— Я про это читал в Городе. На «Изящной словесности», в балладе «О рыцаре Мердоке и злом колдуне». Там тоже был Божий суд… По живому рыцарю отслужили заупокойную службу без священника, положив в гроб его одежду. Это такое колдовство.
Меня трясло, как если бы было очень холодно. Брату тоже сделалось нехорошо. Но он, в отличие от меня, сохранил здравый рассудок.
— У них нет твоей одежды.
— Нет… Но годится не обязательно одежда. Что угодно с человека. И потом… — я запнулся, и брат понял, что все плохо.
— Что потом?
— Рей, я вспомнил. У них… У Роланда есть моя рубашка. Мы поменялись однажды в Городе, моя старая порвалась в драке, а нужно было срочно идти встречаться с девушкой. Роланд мне одолжил свою, новую и шелковую. А сам надел мою. Потом я вернулся и хотел поменяться обратно, но он сказал, что подарил рубашку мне. Мы часто друг другу что-нибудь дарили, ты знаешь. А моя… Я не знаю. Осталась у него, наверное. Я не спрашивал.