История моей юности

Петров-Бирюк Дмитрий Ильич

Маша, прижавшись ко мне, плакала навзрыд.

— Милый мой братик, — шептала она, — до каких пор мы будем терпеть ее тиранства?.. Нигде правды нет… Дядя Никодим на ее стороне был, атаман тоже… Кому же теперь жаловаться?.. Завтра я, Саша, уйду к отцу. Разыщу его во что бы то ни стало… Он вправду заболел, я слышала… Но найду и больного. Все расскажу, что она над нами делает.

— Как же ты будешь папу искать? — спросил я тихо.

— Пойду на станцию, — шептала Маша. — У меня есть три рубля, куплю билет до Урюпинской, поеду к

Юриным Они знают, где отец… Завтра я тихонько убегу, а ты, Саша, никому не говори, куда я уйду… Если Людмила будет допытываться, куда я делась, скажи, что не знаешь. Пусть думает, что я утопилась.

— Спите, чертенята! — сердито закричала из горницы Людмила. — Чего шепчетесь?.. Замолкните сейчас же?

Мы притихли.

* * *

На следующий день Людмила, по обыкновению, встала поздно. Молча позавтракав, она отправилась куда-то. Маша только этого и ждала. Она торопливо собрала в узелок свое платье, чулки, еще что-то по мелочи, сунула в него краюху хлеба, надела пальто.

— Ну, прощай, Саша, — поцеловала она меня. — Ничего не говори обо мне Людмиле. — Видя, что я скривился, готовый заплакать, она прижала мою голову к своей груди. — Успокойся, глупенький!.. Ведь я же как найду папу, так мы сейчас же и приедем… Жди нас. — Я печально взглянул на сестру и вздохнул.

Когда Маша вышла из дома, я подбежал к окну. Из окна я видел, как шагала по грязи моя сестра, неся в руке, маленький беленький узелок.

Сердце мое сжалось от тоски. Я как будто предчувствовал, что нескоро увижу свою сестру.

Остался я теперь совсем одиноким, осиротевшим. Единственный родной человек, согревавший мое существование своей заботой и лаской, оставил меня.

— Где Машка? — войдя в комнату, грозно спросила Людмила. — Почему она, дрянь этакая, не подмела?

Я молчал. Людмила подумала, что я сплю и, сердито поворчав, замолкла, занялась какими-то делами.

Весь день она о Маше не вспоминала, но вечером забеспокоилась.

— Где твоя сестра? — прикрикнула она на меня.

— Не знаю.

— Врешь, гаденыш! Вот я тебя нахлещу веником, так сразу скажешь.

Для убедительности, что это она не только обещает, Людмила схватила из угла веник, подошла ко мне.

— Говори, дьяволенок!

Я молчал. Я был полон решимости не выдавать сестру.

— Говори!.. Вы с Машкой всю ночь шептались. Говори, где она, не то сейчас убью.

— Не знаю, тетя. Ей-богу, не знаю!

— Не знаешь?.. Так на ж тебе, негодяй! — хлестнула она меня грязным веником по голове.

— Тетечка, родненькая, не бейте меня… Я не знаю, где Маша.

Но Людмила, разъяренная, гневная, начала хлестать меня веником.

— Говори, дьявол!.. Убью!

Упав на пол, я закрыл лицо руками и плакал в голос, но не выдавал сестры.

Людмила избила меня жестоко и бросила на кровать. Я задыхался от обиды и боли.

…Проходили дни за днями, длинные, однообразные, скучные. На дворе беспрестанно

лил нудный дождь. Я с утра до поздней ночи сидел у окна, всматривался в затуманенную даль улицы и ждал, что там вот-вот появится отец с Машей. Но они не появлялись.

Катание на салазках

Мне шел восьмой год. Все мои приятели-мальчишки учились в школе: кто в первом, кто во втором, а некоторые так даже в третьем классе. Я же не учился.

Когда отец уезжал из станицы, то не сказал Людмиле, чтобы она отвела меня в школу, а сама она и не подумала этого сделать.

Днями сижу я у окна, поглядываю на конец улицы, откуда, по моему мнению, должны показаться отец и Маша, листаю старый Машин букварь и, водя пальцем по странице, шепчу:

— Ма-ма… па-па… ра-ма… ла-па…

Буквы я знаю все, а поэтому начинаю уже складывать слова.

На мгновение, увлекшись чтением, я забываю обо всем. А потом вдруг снова вспоминаю о Маше, об отце и опять пристально вглядываюсь в мглистую даль. Но там серо и пустынно.

Иногда у меня появляется страшная мысль: а что если ни Маша, ни отец не вернутся домой?.. Никогда не вернутся. И мне всю жизнь придется жить с Людмилой. Что тогда делать?.. Я холодею от ужаса и стараюсь во что бы то ни стало гнать от себя такие мысли.

Я видел, что Людмила не на шутку встревожена исчезновением Маши.

Однажды я подслушал, как она говорила дьячихе, ее приятельнице, сухопарой женщине с длинным горбатым носом:

— Поверите, милая Анфиса Харитоновна, я так сокрушаюсь по Машеньке. Понятия не имею, куда она могла исчезнуть… Сердце изболелось. Я сиротам душу отдаю. Бог видит, как я за ними ухаживаю, обмываю их, обшиваю… И как им не угождаю. Все для них. Птичьего молока только разве не могу им достать. И вот поди же, какая черная неблагодарность. Сбежала. Да уж если жива, то бог с ней, вернется домой. А вот если что-нибудь случилось, то…

— А что вы можете предполагать, Людмила Андреевна? — полюбопытствовала дьячиха.

— Да ведь бог же ее знает, — проговорила Людмила, пожав плечами. — А вдруг, — голос ее дрогнул, — утопилась. Могут меня обвинить, что не усмотрела… — Боже мой, — приложила она носовой платок к глазам, — теперь вот и терзайся от дум… Спасибо, Анфиса Харитоновна, атаман-то, Павлин Алексеевич, сам видел капризы своенравной девчонки. Он может подтвердить, что это за бестия была.

— А вы ему сообщили об исчезновении Маши-то? — спросила дьячиха.

Людмила растерялась.

— Нет. А разве нужно?

— Да, обязательно, — воскликнула дьячиха. — Как же так!.. Умная вы женщина, а до этого не додумались.

— Да ведь немного времени-то прошло, — сказала испуганно Людмила. — Только четвертый день, как она исчезла… Все думаю, может, появится.

— А если в самом деле несчастье? — проговорила дьячиха. — Тогда вы и не распутаетесь с этим делом.