История моей юности
Шрифт:
Вот с домом дело обстояло труднее. Кому его продашь? В станице жили разные казаки. Были богатые, имевшие крепкое хозяйство, несколько домов и батраков, работавших на них с утра до поздней ночи. Таким казакам наш дом, не отличающийся ни красотой, ни доброкачественностью, и даром был не нужен. У них свои во много раз лучше. Были в станице и середняки. У тех дома хотя и поскромнее, чем у богатеев, но крепкие, прочные. Им также не нужен наш дом. А что касается гольтепы казацкой, которой было в станице немало, то, быть может, и нашлись бы такие, которые с большой охотой
Долго отец не находил покупателя, а потом нашел. Недавно у казака Вохлянцева сгорел дом. И вот теперь он покупал наш, за девятьсот рублей. Но сразу таких денег у него не находилось. Надо было ждать, пока он продаст кое-что из имущества, чтобы уплатить нам.
Однажды мы с отцом остались в доме вдвоем. Людмила ушла в гости к своей приятельнице-дьячихе. Отец вышел в коридор и для предосторожности закрыл на засов дверь. Вернувшись в комнату, он сказал мне:
— Ну вот что, сынок, ты уже большой стал, десятый год. Все должен понимать. Правда ведь, а?
Я кивнул в знак согласия.
— Ну, это и главное. — Отец сел напротив меня и начал довольно смущенно и нерешительно: — Понимаешь, в чем дело, сынок, деньги текут, как вода. Пропиваем много… да… и, чего греха таить, должно, и Людмила-то Андреевна, малость… утаивает… Вот. Ты, конечно, об этом никому не пикни. Понял?.. Я ведь тебе об этом, говорю как сыну родному. Слышишь?..
— Слышу, папа. Я никому не скажу.
— Ну вот это и правильно, — обрадовался отец. — Не надо чужих людей в это дело посвящать… Люди только посмеются. Ты понимаешь, Саша, — прошептал отец, озираясь на дверь, — Вохлянцев вчерась отдал мне пятьсот рублей. Об этом Людмила Андреевна не знает. Через неделю он обещал остальные четыреста отдать… Как отдаст, так сейчас мы и поедем… Так вот, родной, я тебе отдам сейчас эти пятьсот рублей, ты их сохрани, христом-богом тебя прошу… Чтоб и сам сатана не мог бы их у тебя разыскать, не только Людмила… Понял?.. Чтоб она и не подумала об этих деньгах. Кто его знает, может, и вся надежда только на эти деньги будет… Ежели же у меня останутся, то я могу их все промотать. Понял?
— Понял, папа.
Отец вытащил из кармана сверток, завернутый в газету.
— На, — сказал он. — Да смотри, Сашурка, богом тебя заклинаю, не потеряй. Потеряешь — крышка нам тогда.
— Ладно уж, — сказал я снисходительно, но в то же время страшно польщенный таким доверием отца. — Не потеряю, не бойся.
Я засунул сверток за пазуху.
— Э! — сказал отец. — Разве ж можно сюда? Ребята вытащат.
— Да что ты, папа, — засмеялся я, — чудак ты. Разве я тут буду носить деньги? Я запрячу их так, что никто не разыщет… А потом, когда поедем в Мариуполь, я их в мешочек положу да на шею привяжу…
— Ну, гляди!
Я запрятал сверток с деньгами под стреху в сарае.
Весна была в разгаре.
Вохлянцев отдал отцу последний взнос за дом — четыреста рублей. Назавтра мы готовились выезжать в Мариуполь.
А сегодня я решил в последний раз пойти с ребятами в лес.
…Лес стоял в своем роскошном весеннем уборе тихий и задумчивый, немного, казалось мне, даже грустный. О чем же он грустит?.. Не о моем ли уж отъезде?..
В этот памятный день мы бегали по полянкам, заросшим молодой сочной травой, рвали букеты алых тюльпанов, играли в чехарду… Да чего только не делали мы в этот день?! А ребята, зная о моем завтрашнем отъезде, были ко мне трогательно внимательны, предупредительны.
Возвращались мы в станицу уже под вечер немного уставшие, страшно голодные, но счастливые и довольные… Как все-таки хорошо быть в кругу своих друзей! Во время веселой игры я вдруг вспоминал о завтрашней разлуке с ними, со всем тем, что я сейчас вижу, к чему так со дня своего рождения привык, и мое сердце наполнялось грустью, к горлу подступал ком…
Я оглядывался во все стороны, стремясь надолго запомнить милую картину родного края.
Кругом тихо. Ни малейшего дыхания ветерка. Болтливые птицы, усаживаясь на ночлег, выкрикивают что-то на своем птичьем языке.
Я, погрустневший, молчаливый, иду вслед за ребятами по лесной тропе. Шурша в траве, от нас шарахаются какие-то мелкие зверушки. Где-то в густой вершине тополя звонко закуковала кукушка. И такая, показалось мне, безысходная тоска была в ее куковании, такая печаль, что я не выдержал. Слезы полились по моим щекам.
Весело смеясь, ребята кричали кукушке, чтобы она накуковала им, сколько лет каждому из них жить на свете. Кукушка куковала, а они считали…
…На следующий день отец разбудил меня рано.
— Вставай, Сашурка!.. Подвода уже приехала. Вставай! — Наклонившись ко мне, дыша перегаром алкоголя, он прохрипел мне на ухо: — Насчет денег-то не забудь. Слышишь, не забудь.
— Ладно, — прошептал я, — не забуду.
В горнице за столом уже сидели приятели отца, пришедшие его проводить. В числе их были Кудряш, однорукий Алексей Костин, Вохлянцев, купивший наш дом, ну и еще некоторые другие.
Перед ними на столе красовалась четвертная бутыль с водкой.
— Ну, так что же, друзья, — сказал отец, разливав водку по стаканам, — погладим, стало быть, дорожку, чтобы она гладкая была… Будьте здоровы!
— Счастливого пути, Илья Петрович! — послышались пожелания.
— Дай тебе бог счастья на новом месте!
Отец раскланивался и благодарил.
Людмила была какая-то серьезная, задумчивая. Она даже отказалась от водки и принялась укладывать вещи на телегу.
Украдкой, чтобы меня не увидела Людмила, пробрался я под сарай и вытащил из-под стрехи сверток с деньгами. Я развернул его, чтоб убедиться, целы ли деньги. Все было в порядке. Я положил сверток в сумочку, заранее приготовленную мной, повесил ее себе на, шею и завязал. Сумочку эту мне сшила в дорогу Нюрка Бирюкова.
Пока я управлялся с этими делами, отец уже успел напиться пьяным. Людмила, не стесняясь никого, ругала его.
— Дурак!.. — визгливо кричала она. — Свинья!.. Уже успел нажраться. Как теперь с тобой ехать?