История моей юности
Шрифт:
— Надо и мне, Луша, ехать, — тоскливо взглянул на жену хозяин.
Казачка заплакала. Опасливо посмотрев на нас, она поманила мужа в горницу, закрыла за собой дверь и что-то стала говорить ему.
— Упрашивает, наверно, остаться дома, — шепнул Горшков.
— Нет, Лушенька, — послышался из горницы приглушенный голос мужа. — Боюсь… Истинный бог, боюсь. Оно, может, они, конешное дело, и не тронут, а все же страшно оставаться… А ну-ка возьмут да к стенке и поставят. Хлопнут ни за что ни
Женщина зарыдала.
— Ты, голубушка, дюже-то не убивайся… — слышался голос казака. — Я далеко-то не поеду… Доеду до свата Егора, ежели и оттуда будут отступать, то у свата и останусь.
— Побожись! — потребовала жена.
— Вот, ей-богу, не поеду дальше в отступ, — поклялся муж. — Разрази меня господь, коль брешу… Ежели заберут красные и отпустят меня, стало быть, приеду домой… А нет, так, может, служить у них останусь…
Казак оделся, накинул на плечо ремень шашки и, попрощавшись с женой, вышел.
Посидев еще с час, мы тоже пошли на улицу.
Из огня да в полымя
Нас поразила тишина в хуторе. Улицы были пустынны. Еще какой-нибудь час тому назад все тут гудело от многоголосого шума и гама. Хутор был забит народом, подводами, пушками, фургонами… А сейчас все куда-то исчезло, сгинуло, словно провалилось в тартарары.
— Куда же мы теперь пойдем? — спросил я у своего спутника.
— Надо где-нибудь заночевать, — сказал Горшков. — А к утру, на наше счастье, может, и красные придут.
Мы пошли вдоль пустынной улицы, выбирая дом, где бы можно было переночевать.
— Вот сюда зайдем, — указал Горшков на нарядный, крытый оцинкованным железом, большой дом.
— Давай, — согласился я. — Наверное, хозяева-то накормят нас.
Мы вошли в дом и, к своему огорчению, увидели, что в кухне много народу. Люди сидели за столом и торопливо ели.
Мы и рады были бы уйти, да поздно.
— Здравствуйте, хозяева! — сняв шапку, сказал Горшков.
— Здравствуйте, — ответил дородный старик с патриаршей бородой, подходя к нам. — Чего хорошего скажете, служивые?..
— Да мы, дедушка хотели было попроситься ночевать, — нерешительно проговорил Горшков. — Да, видишь, народу-то у вас сколько… Извиняй, дедушка!.. Пойдем, видно…
— Погоди, — сказал старик. — Кто такие?.. Откель будете?
— Да вот больные, — начал Горшков придуманную им историю. — Лежали в госпитале.
Старик выслушал и сказал:
— Ладно, ночуйте. Вот на этой кровати и будете спать, — указал он на широкую, покрытую дерюгой деревянную кровать, стоявшую на кухне. А они зараз уедут… Это беженцы. Поедят и уедут… Раздевайтесь, обогревайтесь…
Мы разделись и присели у печки. Люди, сидевшие
Нас накормили, и мы легли спать.
В полночь на разбудил громкий и настойчивый стук в дверь.
— Уж не красные ли? — прошептал мне на ухо Горшков.
Хозяин, кряхтя, слез с печи, надел валенки, вышел в чулан.
— Кто это? — спросил он.
— Открывай, хозяин! — донесся со двора голос. — Генерал Гусельщиков со своим штабом в вашем доме остановится.
— Ой, боже мой! — прошептал Горшков. — Вот попали так попали — из огня да в полымя… В отряде Гусельщикова служат одни добровольцы-головорезы, юнкера да офицерье… Постреляют они нас, как собак.
Старик открыл дверь. Внося с собой морозный воздух, в комнату с шумом и оживленным говором ввалилась толпа белогвардейцев.
— Зажигай-ка, хозяин, свет да проведи нас в горницу, — сказал кто-то, кашляя.
Старик чиркнул спичкой. Жидкое пламя ее осветило человек двадцать закутанных в башлыки офицеров, стоявших в комнате. Среди них, хмуро глядя на хозяина, зажигавшего лампу, стоял низкорослый бородатый генерал.
«Наверно, это сам Гусельщиков», — подумал я.
Неся в руках лампу, старик повел офицеров в горницу. Поднялась с постели старуха, стала варить яйца, кипятить самовар.
Со двора слышались собачий лай, грубая ругань, ржание лошадей.
Вскипел ведерный самовар, хозяйка отнесла его в горницу. Офицеры принялись ужинать, пить чай. Между ними завязался оживленный разговор.
— Вот это, скажу вам, господа, было сраженьице так сраженьице, — пробубнил глуховатый голос. — Я всю германскую войну пробыл на позициях, не раз в атаках был, не раз видал смерть в глаза. Да и с начала гражданской войны на Дону не слезаю с коня. Не раз сталкивался с глазу на глаз с красными мерзавцами, а такого боя, как нынешний, еще не видывал… Ей-богу, не видывал!.
— Черт знает что, — перебил его звонкий молодой голос. — На красных прямо нашло что-то. Прут и прут… Мы их косим из пулеметов, а они лезут… У нас даже пулеметы раскалились докрасна… Сколько мы их положили, боже мой! Горы…
— Но наших тоже немало полегло, — заметил кто-то.
— Не без этого, конечно, — прозвучал чей-то баритон. — С нашей стороны тоже есть потери, но не такие, как у красных… У них раз в пять больше.
— Господа! — воскликнул новый собеседник. — А мы со своим батальоном пошли в атаку на краснопузых и отхватили их человек двести, вероятно… По натуре я на что уж человек гуманный, терпеть не могу жестокостей… Но тут при виде этих башибузуков, кощунствующих в храмах господних, залезающих в сундуки мирных жителей, насилующих, быть может, наших сестер, жен, матерей…