История моей юности
Шрифт:
Сейчас уже четко были слышны пушечные выстрелы. Из орудий били теперь совсем недалеко, может быть километрах в пяти-семи от нас.
В тюрьме, откуда мы только что вышли, раздались приглушенные выстрелы.
— Больных пристреливают, — прошептал Горшков.
С грохотом распахнулись железные тюремные ворота.
— Шагом арш! — прозвучала команда.
Из ворот тюрьмы, словно из огромной пасти, в предрассветную мглу потекла арестантская масса.
Нас повели на юг. Мы прошли станицу, и
— Куда ведут нас? — тихо переговаривались заключенные.
— А вот выведут в степь и расстреляют.
— Не постреляют, подавятся…
— Им это ничего не значит…
Путь наш был тяжелый. На каждом шагу преграждали дорогу огромные сугробы.
Позади колонны арестанты по очереди тащили на себе полевую кухню.
Нас то и дело обгоняли подводы беженцев, убегавших от Красной Армии, тройки с укутанными в добротные шубы седоками.
Я и Горшков шли в последних рядах и вели под руки восьмидесятилетнего старика Брыкина. Старик до ареста проживал в станице Михайловской. Арестован он был за то, что сын его служил в Красной Армии.
Я знал его сына: он служил в нашей роте.
Старик был очень слаб. Он еле двигался. Устав, мы с Горшковым передали его другим товарищам. Те ка мгновение оставили его, для того чтобы закурить. Старик некоторое время шел самостоятельно и вдруг споткнулся и упал в снег. Его не успели поднять, как подбежал молодой парень-конвоир. Я вздрогнул от неожиданности. Конвоиром оказался Никодим Бирюков — друг моего детства.
— А ну, вставай! — прикрикнул он на старика.
Брыкин попытался встать и не смог.
— Силов нет, — прошамкал он.
— Вставай! — заорал Никодим, толкнув старика прикладом.
С необычайной для его лет живостью старик вскочил на ноги и замахнулся костылем на Кодьку.
— Ты мне в правнуки годишься, — гневно вскрикнул он, — а ты меня бьешь!.. Гляди, а то вот так и опояшу костылем…
Кодька озадаченно посмотрел на старика, не зная, что на это ответить.
В это время мимо ехал офицер, начальник конвоя.
— Эх ты, казак! — накинулся он на Никодима. — На тебя замахивается арестант а ты не знаешь, что делать… Застрели его!
Кодька прицелился в старика и выстрелил. Старик мягко повалился в сугроб.
Я схватил за руку Горшкова.
— Ты что? — спросил он у меня.
— Этот убийца-конвоир, — сказал я, — мой троюродный брат.
— Брат?.. Какая же он сволочь! Берегись его, Сашка, а то он и тебя расстреляет.
…Наступал морозный вечер. Впереди замаячили левады станицы Тепикинской.
— Где же мы будем ночевать? — гадали арестанты, — Неужто прямо на улице?..
Станица была заполнена беженцами из верховых станиц. Как только мы появились
— На кой дьявол вы их гоните? — орали старики, потрясая кнутами и кулаками. — Пострелять бы их дорогой…
— Побить, побить негодяев!..
— Ах ты анчихрист! — взвизгнул около меня женский голос.
Я в испуге оглянулся — не ко мне ли относится этот крик? Нет, не ко мне. Молодая рябая баба накинулась на щуплого пленного красноармейца. Она орала:
— Ты, небось, гад краснопузый, моего мужа-то убил… Глаза выцарапаю, идолу!.. Нечистый дух!..
А к Горшкову пристал старик.
— Ты казак, должно?
— Казак, — нерешительно проронил Горшков.
— Сволочь ты, а не казак, — выкрикивал старик. — Хоть, дам в морду?..
Горшков, беспокойно озираясь, молчал.
— А-а… не хошь?.. Так на ж тебе!.. — и старик с силой ударил его кулаком по уху.
Горшков поспешил затеряться в толпе арестантов.
То там то сям слышались яростные вопли и ругань казаков и казачек, нападавших на заключенных.
Нас загнали в станичную школу. Вокруг школы расставили часовых.
Есаул развлекается
Утром нам раздали хлеб, принесли несколько ведер кипятку. Мы позавтракали. Потом надзиратели приказали навести порядок в классах: предполагался обход начальника конвоя, есаула Федорова.
Мы с трепетом ожидали прихода начальника: о его жестокости рассказывали страшные вещи.
Часов в десять утра по классам разнеслась команда:
— Смирно-а! Смирно-а!
Затем из комнаты в комнату стало разноситься многоголосое:
— Здравствуйте!.. Здравствуйте!..
Видимо, есаул проходя из класса в класс, здоровался с заключенными. Это нас немного порадовало — значит, не такой уж он зверь.
Есаул быстро вошел в наш класс.
— Здравствуйте! — гаркнул он.
Мы ответили.
Выйдя на середину класса, он вынул из кармана портсигар, закурил папиросу и внимательно, исподлобья, оглядел нас. Это был длинновязый, со смуглым лицом мужчина лет тридцати. Глаза его перебегали с одного арестанта на другого. Вид этого человека, суровый и мрачный, производил удручающее впечатление.
Покручивая ус, есаул прошелся по комнате. Он как будто кого-то выискивал между нами.
Затаив дыхание, мы смотрели на него. Не выпуская дымящейся папиросы изо рта, он поманил кого-то пальцем.
— Эй, дружище, пойди-ка сюда!
Из нашей шеренги вышел казак в широких шароварах с лампасами.
— Казак, братец? — вкрадчивым, ласковым голоском спросил его офицер.
— Так точно, ваше благородие! — прищелкнул каблуками казак.
— Какой станицы, дорогой?