История моей жизни, или Полено для преисподней
Шрифт:
Ко мне Володя относился очень здорово, хотя и был много старше. А в пору моего появления на литературном небосклоне Гомеля говаривал, что даже Есенин, в первой юности, не начинал с таких сильных и своеобразных стихов.
По своей квартире Володя и зимой, и летом расхаживал в чёрных семейных трусах. Делился впечатлениями от прочитанных книг, слушал мои новые стихотворения, читал своё. Ну, а когда он умер, его жена Мирра отнесла рукописи своего мало-печатавшегося мужа на помойку…
Георгий Сомов и Валерий Окунь были немного младше, чем Володя, но тоже из работяг и некоторое время вкалывали на вагоноремонтном заводе. Случалось им совершать набеги на Минск и на Москву с целью напечататься.
Однажды они даже предприняли
Как-то в летнюю пору мы с Жорой случайно забрели к Окуню домой. На его беду или на счастье – сказать трудно. И застали Валеру за сборами. И сорочка белая гладится, и галстук – тоже. И на костюмных брюках стрелочки уже наведены. Друг наш сердечный обрадовался нам и говорит: мол, вовремя пришли: мол, жениться надумал, иду с невестой в ресторан и вас приглашаю.
Мы отказываться не стали.
Получил Валера от матери червонец на весь наш праздничный ужин, и мы пошли. Сначала, разумеется, зашли за невестою, которой оказалась Фаня, сестра Володиной жены Мирры. От них до ресторана «Заря», что на «Советской», не более трёхсот метров.
Сели за свободный столик, вполне круглый и белой скатертью покрытый: Валера с невестою, подле него – Жора, а рядом с невестой – я. Заказал Валера выпивку, салатики и кофе с эклерами. Сидим, пьём, закусываем, зубоскалим. А у меня за спиной оркестр, как положено, трудится. Не симфонический, конечно. Полегче. Пару скрипок, контрабас, виолончель и ударник над медью в грохоте нависает. Публика же, естественно, танцует.
И стал я приглашать Балерину невесту. И на один танец, и на другой. Она полненькая, пухленькая. Чувствуется, духами облита с ног до головы, а всё равно запах пота пробивается – уж эдак лихо мы отплясываем. Перешли на медленные танцы. Уже и ноги почти не переставляем, а только стоим, прижавшись – нельзя теснее, и чуть колышемся.
Валера с Жорой больше на водку, на водку налегают. Иногда и мы к ним для передышки за столик присаживаемся. И я, чтобы в эти короткие паузы наш танцевальный контакт не прерывался, ладонь свою эдак на колено Балериной невесте кладу и сижу как ни в чём не бывало. Окуню, что делается под столом, не видно, а Жоре видно, и ему смешно. Вышли мы из ресторана, невесту домой проводили, а сами ещё прошлись до парка и к реке.
Ну, а Фаня, придя домой, категорически заявила, что больше не хочет идти замуж за Окуня, а хочет за Глушакова. Это Окунь нам потом сам рассказал и добавил с укоризненным смехом:
– Ай, да Женяга, ай, да разлучник!
На следующую свою помолвку с другой девушкой приглашать нас Валера остерёгся и благополучно женился.
Через несколько лет Жора Сомов поехал в Ленинград и поступил в Академию художеств на искусствоведческий факультет, а затем и окончил его. В литературе же переключился с поэзии на прозу. Издал два романа: один о Пушкине, другой о Сталине.
Валера подался в руководители народного театра, помышлял поставить мою драму об Александре Сергеевиче и даже придумал к ней лирическую заставку: Поэт, вальсирующий со своей Музой. Но дальше этого отвлечённо-прекрасного и эфемерно-возвышенного образа его проникновение в пьесу не совершилось.
А ещё он восстановил и возглавил Гомельское литобъединение. И некоторое время носился с новыми талантами. Потом уехал в Америку.
Один из открытых Валерой талантов мне и сейчас помнится. Это была уже немолодая девушка по имени Белла. Худенькая, маленькая, собой не хороша. Но стихи – изумительные. Две строчки,
Владимир Николаевич Соколов, услышав эти стихи, попросил, чтобы я их посвятил ему. Но я этого делать не стал. Во-первых, стихотворение уже имело свой адрес – Беллу, фамилию которой, увы, я не знаю. Во-вторых, если бы я эти строки посвятил Соколову, получилось бы, будто я считаю себя неспособным писать так, как он пишет, а это было бы ложью и лицемерием.
Теперь в Гомеле писательская среда выглядит куда солиднее. Члены союза писателей числом под пятьдесят, авторы многих книг. С ними я тоже общаюсь, а более всего с Юрой Фатневым – поэтом и прозаиком, в романах которого причудливо перемешаны старина и современность, реальность и мистика.
К моим стихам он относится с уважением и сетует на то, что мало издаюсь. Призывает к большей активности. И всякий раз при встрече что-то читает из своего, а более расспрашивает о литературной жизни Москвы, к которой я не имею никакого отношения.
Был он знаком со Шварцем, Сомовым, Окунем… Помню первую нашу встречу в комнатке гомельской поэтессы Нины Шкляровой. Тогда я, для знакомства, прочитал своё стихотворение «Моё сотворение мира» и маленький, немощный Юрий Фатнев набросился на меня с кулаками.
Почему это стихотворение моей студенческой поры привело его в такую ярость, не понимаю и сейчас. Но тогда его прямо-таки трясло.
Живёт Юрий один в рабочем малосемейном общежитии по соседству с изрядным числом алкашей и пьяниц, которых люто ненавидит. Зарабатывает на пропитание незамысловатыми пейзажами собственного письма, которые сам и продаёт на рынке. Изредка его навещают бывшая жена Елена и дочь Олеся.
Человека, более погружённого в творчество и вообще в искусство и литературу, я не встречал. И более нищего – тоже. Ежедневный посетитель Библиотеки им. Герцена, что на проспекте Ленина неподалёку от его дома, вечно завален Юрий альбомами и журналами. Следит за периодикой обеих столиц как российской, так и белорусской.