История моей жизни, или Полено для преисподней
Шрифт:
Сложнее оказалось распрощаться с шахматами. Особенно в пору повышенного, чуть ли не всеобщего интереса к этой всё-таки элитной интеллектуальной игре. Матч Бориса Спасского с Робертом Фишером! Каждая партия захватывает. Каждое отложенное окончание интригует.
Вдруг я примечаю, что даже в кинотеатре во время просмотра фильма между мной и экраном то и дело возникает шахматная доска с фигурами, снующими туда и сюда в поисках выигрышного варианта. Что-то уже избыточное, болезненное. И тут же возникающий вопрос: а для чего, зачем? И ответ – пустопорожняя трата не только умственных,
И эндшпиль!
Между тем бедолага-слесарь, прожив со мной года два, получил квартиру. И ко мне подселили математика моих лет, страдавшего язвой желудка, а затем двух высокорослых парней, выпускников МИФИ. К этим высокорослым захаживал ещё один выпускник того же института, такой же верзила. И были недавние мифисты ребятами весьма азартными – любили биться об заклад и спорить. И я от них не отставал. И вот постепенно мой выигрыш у них составил – 24 кружки пива.
Пошли мы вчетвером в Обнинский пивной бар и выпили там за вечер не 24, а все 32 кружки этого деликатесного аналога перестоялой мочи. И вернулись в общежитие. И стали мои сожители вымещать на моей физиономии весь свой недавний проигрыш. Этакая вот злоба у них на меня накопилась. И за то, что волейбол в одиночку троих обыграл, и за то, что в балду обставил, и за шахматы, и за шашки… Словом, за весь мой выпендрёж!
Сопротивляться даже не пробовал. Только всё время старался приподняться. А что беззащитных иные избивают даже с особенным удовольствием, помнил ещё по школе. И странное дело, сам я в эти минуты даже испытал некий восторг, ничего общего с мазохизмом не имеющий, но вызванный ощущением своего торжества над болью и над озверевшими парнями.
Когда назавтра я, несколько протрезвевший, проснулся и увидел себя в зеркале, впечатление было удручающее. Всё лицо и даже шея в чёрных кровоподтёках, а подбородок рассечён до крови.
На работе в течение нескольких дней даже не показывался. А на улицу выходил уже в сумерках, прикрывая шею облегающим воротом водолазки и надев тёмные очки. Рубец же на подбородке остался на всю жизнь.
Знаменательная встреча
Довелось мне печататься в «Новом мире», в «Москве», в «Юности», в «Россиянах», в «Литературной газете», в «Литературной России»… Но особенно дорога мне и памятна самая первая публикация.
Тогда я ещё проживал в Обнинске, точнее говоря, в общежитии Физико-энергетического института, а стихи свои хранил под матрасом. Изжёванные панцирной сеткой, они не производили должного впечатления на столичных литконсультантов. И всякий раз, отвергнутый, брёл я по Москве, не разбирая пути, и сотрясала меня горчайшая обида: никогда, никогда не напечатают.
Но однажды на выходе из редакционного вестибюля «Литературной газеты» остановил меня красивый седоголовый человек:
– Какие проблемы?
Выслушав, пригласил к себе на чай. Богемный вид комнатушки в проезде Серова отрезвил меня от лукавой надежды на встречу с маститым писателем, каковым поначалу показался новый знакомец. Но было светло, уютно, хлебосольно.
Владимир
– Поможет!
А заметив, что я упираюсь: мол, никому-то моя поэзия не нужна, взялся сам показать Фирсову измочаленную со следами редакторского карандаша рукопись.
Через три месяца в июльском номере «Молодой гвардии» вышла большая на шести страницах подборка моих стихотворений, удостоившаяся и журнальной премии, и с полдюжины публичных оплеух от наших самых именитых критиков.
В двух номерах «Литературной газеты» за круглым столом перемывали мне косточки Лев Аннинский и Евгений Сидоров, Ростовцева и Чупрынин… Особенно сильно было негодование моих ругателей по отношению к стихам, посвященным военной теме. А более всего их возмущало, что о Великой Отечественной войне я пишу от первого лица, хотя в ту пору ещё и не родился. Дескать, не полагается…
Прошёлся по мне, опять-таки в «Литературной газете», и Шкляревский Игорь. И привёл он мне, недостойному, в пример знаменитое «Бородино»: мол, Лермонтов сначала обращается к дяде и лишь потом пишет от первого лица. Этакий ненавязчивый приём предложил – начинать исторического плана стихи с обращения к дяде.
И спасибо критикам! Ибо их брань натолкнула меня на благую мысль. Раз им не нравится, значит, я на верном пути. Ведь критики всегда мыслят застарелыми штампами и отжившими категориями. И начал я тогда работать над поэтической книгой, посвященной истории России и написанной по большей части именно от первого лица.
И такое сугубо личное ощущение давно прошумевших битв не было для меня ни приёмом литературным, ни проявлением злонравия: дескать, не нравится, так получите ещё. А просто я понял, что это наши пращуры, плоть и кровь наша, стояли супротив неприятеля на Дону и Днепре, на Волге и Висле…
Мы стояли!
Сорок лет писалась эта книга, в которую вошли множество стихотворных циклов и с десяток поэм, описывающих ключевые события и факты нашего исторического прошлого. Весьма объёмистый труд, который был опубликован только в 2011 году и то, что называется, за свой счёт.
Стихотворный же сборник под тем же названием «Российские колокола», вышедший в 1988-м, явился только первоначальным эскизом к этой работе. Но и его путь к читателю был нелёгким. Шестнадцать лет протомили книгу в издательстве «Современник». И теряли рукопись, и предлагали опубликовать вместо исторических стихов – лирические.
Устаревали посвящения: 600-летию Куликовской битвы, 175-летию Бородинского сражения…
И было, что однажды, выходя из Богоявленского храма, прямо в его огромных и массивных дверях услышал я звон колокольный, и осенило меня: «Российские колокола» – на выходе! Позвонил в редакцию – подтвердилось. Действительно поставлены в план выпуска. И вышла книга моя негаданно-нежданно в год 1000-летия Крещения Руси! Эдакий невольный подарок от издателей, не благоволивших ко мне.