ИСТОРИЯ НОСТИ-МЛАДШЕГО И МАРИИ TOOT

Миксат Кальман

— А позвольте узнать, сколько годового дохода дают вам оба именья?

— Один убыток.

— Убыток? — удивленно переспросил Малинка. — А зачем тогда вы занимаетесь хозяйством, ваша милость?

— Зачем? — вскипел барон, возмущенный таким глупым вопросом. — А на что иначе жить?

— Я хотел сказать, ваша милость, не выгоднее ли отдать в аренду ваши имения?

— Да бросьте вы! Кому отдать? Еврею? Он истощит землю начисто. Христианину? Этот не истощит, конечно, но и аренду платить не будет.

— Эх, было бы у меня два таких имения! — вздохнул Малинка.

— Не желайте этого себе, друг мой! Радуйтесь, что у вас нет ничего. Страна принадлежит тем, у кого ничего нет, уж вы поверьте мне, Малинка, и не искушайте бога.

Ведь теперь все зависит от большинства, о большинстве говорит и премьер-министр, и депутат, который его поддерживает. Оба они существуют благодаря большинству. О большинстве толкует и король, которому оно отдает голоса, когда его величеству понадобятся рекруты или когда решит он утвердить военные расходы, цивильный лист. Правит большинство, и в нем что Копачко, что Эстерхази — оба не больше единицы. Но преимущество Копачки в том, что у него нет ничего, и если однажды ему придет в голову сговориться со всеми теми, у которых тоже нет ничего, вот тогда и выяснится, что они есть большинство. Боюсь, что в один прекрасный день они поймут это и станут тогда господами, им будет принадлежать страна. А вы — легкомысленный человек, ежели хотите иметь два поместья. Нет, нет, не сумасшедший же вы, Малинка! Не будьте неблагодарны, Малинка, цените милость провидения.

Малинка никак не мог раскусить своего принципала, хотя, будучи наблюдательным от природы, все старался прощупать его до самых печенок. То Коперецкий казался ему очень умным человеком, то — чуть ли не помешанным. Очевидно, было в нем и то и другое, но и в этом Малинка был не совсем уверен. Когда он, казалось, уже составил для себя его облик из отдельных черт характера, откуда ни возьмись возникала вдруг новая черта, и вся конструкция рушилась.

Так за разговорами они и не заметили, как показалась в долине захудалая деревенька Крапец с белыми хатами под соломенной кровлей, а наверху, на холме, между могучими соснами, возник старинный замок Коперецких с высокой крышей времен Марии Терезии, с зелеными ставнями и с отчетливо выделяющейся башней.

— Вот мы и дома, друг мой. А там моя резиденция.

Кривой и впрямь король среди слепых. Никогда еще ни одно строение не производило на Малинку такого впечатления, как это старинное гнездо, хотя красоты в нем не было никакой. С одной стороны к нему лепился безобразный сарай, а крыша дома была изуродована новыми дранками, которыми там и сям залатали прогнившие части. И все-таки дом величественно царил над ветхими скособоченными хижинами.

Коляска вскоре въехала во двор. Барона никто не встретил, только козел побежал к нему, точно пес. Во дворе неуклюжая служанка чистила прекрасного карпа, и это аппетитное зрелище было приятно Коперецкому, тем более что от горного воздуха он изрядно проголодался.

— Ну, Анчура, как поживает хозяйка?

— Ее высокоблагородие сегодня впервые встали после родов.

— А что делает маленький барон? Анчура ухмыльнулась, растянув рот почти до ушей, и пожала плечами.

— Поглядывает голубыми глазенками то туда, то сюда.

— Что ты говоришь? — весело и с восторгом перебил ее барон. — А на что же он поглядывает, Анчура?

— Да хоть на меня, коли я в комнате.

— Поди ты, дуреха. Есть на что посмотреть! На тебя глядит, ха-ха-ха. Слышите, Малинка, маленький двухнедельный Коперецкий уже на девок поглядывает.

Он пулей взлетел по лестнице и вбежал в комнату жены. Все еще чувствуя слабость, она лежала на диване, а горничная Розалия читала ей вслух роман. В дальнем углу комнаты качалась люлька, и в ней дремал маленький Коперецкий.

— Тсс… Не топайте вы так, — испуганно воскликнула Вильма, — ребенок спит. А вы, Розалия, читайте, читайте.

— Как ты чувствуешь себя, милочка?

— Спасибо, ничего. А ты? С губернаторством у тебя все в порядке?

— В полном. Двадцатого будут вводить в должность.

— Боже ты мой, так скоро?

— Премьер-министр сказал, чтобы я не медлил.

— Но

ведь это же невозможно, — растерянно воскликнула жена. — Мы не успеем обставить квартиру.

— Поживу в гостинице, пока нельзя будет устроиться в губернаторском доме.

— А я?

— А ты останешься здесь, пока я там все налажу, потом приеду за тобой.

— А как мой отец?

— Твой отец, Вильма, добрый человек и держится превосходно. Сейчас он в Бонтоваре.

— Ты очень обязан ему, Израиль, очень обязан. А вы, Розалия, читайте, читайте, не то малыш проснется. Он ведь привык к этому постоянному жужжанию.

— Что? — Барон разразился громовым хохотом. — Это вы так обманываете маленького Коперецкого? Ты отбираешь у него звуки колыбельной песни и заменяешь чтением романов. Да, Вильма, в твоих жилах и впрямь течет кровь Ности! Вильма улыбнулась и выгнала мужа из комнаты:

— Ступай отсюда, еще разбудишь его. Хохочешь, как медведь.

— А ты разве слышала, как хохочут медведи?

— Не болтай столько, ступай уже. Когда сын проснется, я пошлю его к тебе.

И громадный мужчина, присмирев, прошел на цыпочках мимо колыбельки в свою комнату, бросив жадный и полный любви взгляд в колыбельку, где на кружевных подушках спал разрумянившийся младенец. Глаза его были закрыты, вокруг губ играли шаловливые амурчики.

В комнате Коперецкий нашел несколько писем: на самом верху лежало письмо из Бонтовара, написанное рукой Пала Ности. Оно заинтересовало его больше всего.

«Милый Израиль, — так начиналось письмо, — в Израиле небольшая беда. Встреча не будет такой, какую мы ожидали. Наши противники, те, что были сторонниками экс-губернатора, и те, которые хотели в губернаторы Яноша Топшиха, проживающего в этом комитате, делают все, дабы настроить против тебя общественное мнение. Распустили слухи о разных твоих причудах, объявили тебя человеком, недостойным носить звание губернатора и по образованию, и по душевным качествам. Создаются клики, по всем линиям плетутся интриги. Какая у них цель, не знаю, не понимаю — ведь, в сущности, они ничего не могут поделать. Но они действуют, подготавливают такой холодный, а быть может, даже оскорбительный прием, который скомпрометирует тебя. Ясно, что они оказывают давление на наших людей. Взявшие на себя ту или иную роль при твоей встрече отказываются один за другим: у кого-то нарыв выскочил на ноге и не позволяет ему надеть сапог, поэтому он не может выйти вместе с депутацией тебе навстречу; у другого — камни в печени, он должен сидеть дома, поэтому отказывается от устройства банкета. Третий отговорился тем, что он не знает, видите ли, по-словацки, — ему, мол, нечего делать подле губернатора. Да, не забудь хорошенько куснуть в ответ того паршивого пса, которого кличут Тамашем Весели. Одним словом, — положение таково, что и нам следует подготовить контрудары. Как это делается, ты знаешь, ты умный человек (во всяком случае, так мы считаем) и знаешь, что для этого нужны деньги. Поэтому немедленно пришли с верным человеком две тысячи форинтов. Я бы с удовольствием потратил свои, но их нет у меня. Те, что привез с собой, в карты просадил. Здесь даже игра в карты и то местного значения, то есть выигрывают местные. Поцелуй Виль-му и моего внучонка…»

Чтение утомило Коперецкого (у старика Ности был отвратительный почерк). У него уже и пот катился со лба оттого, что приходилось разгадывать буквы, но еще больше оттого, что он разгадал содержание. Он швырнул письмо на стол и случайно заметил себя в зеркале, что висело напротив. Увидев свою расстроенную физиономию, он погрозил самому себе кулаком: «Нужно было это тебе! Эх ты, мямля!»

Кроме того, пришло два-три анонимных письма из Бонтовара. Они были полны насмешек, угроз, в них говорилось, что пускай он не пытается даже ногой вступить в комитат, иначе ему несдобровать. «Нынче у тебя, Коперецкий, овес хорошо уродился, — так заканчивал один из анонимных «доброхотов», — поэтому оставайся-ка ты лучше дома у яслей».