ИСТОРИЯ НОСТИ-МЛАДШЕГО И МАРИИ TOOT
Шрифт:
— Ничего у меня не осталось, — пожаловался он утром Малинке, показывая пустой бумажник, — кроме родственной любви.
Он сел в коляску мрачный, Малинка же по дороге развеселился, ибо до той поры никогда не видел словаков, хотя и сам был словак, но более мягкой породы, с Алфёльда, из Сарваша. Его отец был учителем; мать, лютеранка, овдовев, переехала из Сарваша в Пешт и открыла «Цинкотскую чашу», когда Корнелю было только пятнадцать лет.
Стоял великолепный осенний день. Один восхитительный пейзаж сменялся другим. Легкие не могли надышаться сосновым воздухом, а глаза — насладиться виденным. С вершин скал хмуро глядели живописные руины крепостей. Где те витязи в кольчугах, что скакали здесь некогда во главе с Мате Чаком или с кем-нибудь из Турзо [28] ?
28
Где те витязи в кольчугах, что скакали здесь некогда во главе с Мате Чаком или с кем-нибудь из Гурзо? — Чаки, Турзо — наиболее богатые и могущественные семейства феодальной Венгрии.
Малинку занимало все, он задавал губернатору тысячи вопросов и несколько раз, услышав, как женщины и девушки, что собирали картошку или ломали мак, распевают меланхолические песни, порывался выйти из коляски, чтобы записать их. Малинка обладал поэтической душой, а кроме того, был этнографом, собирал цветы, возросшие в душах простого люда. Но Коперецкий не позволил ему сойти.
— Да будет вам дурить. Получите у меня в собранном виде вместе со шкатулкой, — добавил он, ухмыляясь.
Чарующие виды сменялись иногда желтой глинистой пашней, вдоль и поперек пересеченной овражками. Как видно, здесь распахали пологие склоны лесистых гор. Земле не хотелось тут родить ничего, кроме деревьев, можжевельника, ковыля и папоротника, но люди заставляли, теребили, требовали: «Рожай, собака! Отдай то, что посеяно! Так нужно!»
Вдоль дороги стояло несколько домишек, конюшен, овчарен, людских и дом управляющего.
— Это уже мои угодья, — сказал Коперецкий. — Это первое именье. А за ним пойдет второе, по названию «Кицка». Мы мимо него поедем.
— А этот хутор как называется?
— Это Седреш.
— Сколько же хольдов здесь?
— Две тысячи; половина — пашня, но и от этой половины толку мало.
— Стало быть, больше толку от второй половины?
— Какое там. Вторая половина вовсе ничего не стоит, лес один.
— Теперь и леса в большом почете. А что еще будет, когда кончится каменный уголь! А он ведь кончится.
— А хоть бы и кончился, от этого леса толку не будет. Называется он «Путь господний». Во-первых, потому, что мои предки и я всегда из этого леса дарили деревья для погоревших деревень и на строящиеся церкви. Надеемся в рай попасть за это. Насчет рая, конечно, бабушка еще надвое сказала, зато в газетах нас каждый раз поминают с прилагательными «великодушный» и восхваляют всячески. А еще потому зовут этот лес «Путем господним», что дорога через него и в самом деле часто к богу приводит. Опасное дело бревна отсюда вывозить — бывает, что и волы, и люди конец свой здесь находят.
— В таком случае просто безбожно преподносить такие милостивые дары!
— Пустяки, всей семейкой пыль в глаза пускали. Невинная штука. Наша
Неподалеку от домиков двигалось несколько плугов… Их неохотно волочили низкорослые, хилые волы. Возле пашни стоял и управляющий имением Дёрдь Клинчок, пуская дым из отлично обкуренной пенковой трубки.
Коперецкий подозвал его к коляске, и старик, задыхаясь от толщины, подкатился, словно перекати-поле. Тут он подобострастно вынул длинную трубку изо рта, опустил вниз и повесил на нее шапку, которую внезапно сдернул с головы. Он сделал так, чтобы нечаянно не сунуть чубук в рот, пока стоит перед лицом светлейшего барона.
— Ну, что нового, батенька мой Клинчок? — ласково спросил помещик. — Что случилось за неделю?
— Ничего так особенно, — ответил управляющий, по-своему, по-словацки связывая слова.
— Есть что-нибудь в хозяйстве, пригодное для продажи? А то мне очень туго приходится. Это губернаторство все равно что кровопускание. Да и вчера в Тренчене меня облупили как яичко. Денег нет, дядюшка Клинчок!
— Гм; подумаю. — Он потер лоб волосатой рукой, и его честное добродушное лицо сморщилось. — Может, овец пострижем, но уже поздно есть, скоро зима нос просунут. Они ничего не скажет, как их знаю, то есть овец, но как я зима знаю, она может их проморозить. Нет, нет, снимать полушубки с овец сейчас негоже, а лежат на чердак, на моем, около семьдесят таких' полушубков, из которых овцы уже повылезали. Найдется там и воловья шкура. Из этого я может небольшие деньги сделать, как только найдется еврей, а он найдется.
— О какой воловьей шкуре вы говорите?
— О шкуре Бимбо, о пестрой. Покинул нас, — вздохнул Клинчок, — как раз вчера на рассвету.
— А что с ним случилось? Дёрдь Клинчок возвел очи к небесам.
— Господь знают. Я так думаю, от старческой слабости преставился.
— А волы у вас очень тощие, — заметил Малинка, — все ребра пересчитать можно. Господин Клинчок попытался хотя бы для приличия выгородить волов.
— А может быть, они рядом с моей толщиной кажутся такими.
— Это моя вина, — сказал губернатор. — Сена и клевера у меня мало, все, что есть, приходится скармливать лошадям и коровам. А волам остается сечка да овсяная солома. Так я сам приказал Клинчоку, и он придерживается моего приказа.
— Это несправедливо, ваша милость, — рассудил Малинка. — Ведь земля приносит свои плоды потом и трудами этих несчастных волов, и как раз они ничего не получают, — а все пожирают выездные кони.
— Ей-богу, вы правы! — живо воскликнул Коперецкий, словно только сейчас понял это. — Покарай меня бог, если вы не правы! Но ведь и в обществе так обстоят дела. Великая и мудрая масса людей точно так же устроила свою жизнь: мужик работает и голодает, а барин поедает большую и лучшую часть урожая за отличными обедами, да потом еще и отрыгивает. Малинка, вы правы. Поздравляю вас, Малинка… Право же, ваши слова — святая правда!
Добрые полчаса еще он повторял, как умно сказал Малинка, но тем не менее все оставил по-прежнему, приказал только шкуры продать. И покатил дальше на своих упитанных лошадях.
— Люблю этого Клинчока. Очень порядочный человек, а главное, послушный, — дорогой хвалил Коперецкий управляющего. — Правда, хозяйничает он скверно, а все-таки люблю. Сед-реш приносит черт знает как мало дохода. Не будь Кицки, я давно бы положил зубы на полку.
— Стало быть, Кицка более доходное имение?
— Такое же, только там у меня негодяй управляющий, некий Дёрдь Фекете, упрямый кальвинист. Хочу его выгнать, потому что не слушается меня, что бы я ни сказал, все делает наоборот. Я-то догадываюсь (не такой уж я осел), что потому и ведется у него хозяйство как надо. А все равно выгоню, — доходы я люблю, но еще больше люблю, послушание. Что, Малинка, разве я не прав?