История одного путешествия
Шрифт:
Версальский мир казался немцам чудовищной несправедливостью, нарушением всех культурных принципов и законов гуманности. О том, каковы были условия Брестского мира, продиктованные императорской Германией, никто не вспоминал, а если вспоминали, то лишь с сожалением, что мир оказался недостаточно суровым. «Какое сало мы вывезли из Украины, — сговорил мне мясник, поднимая к потолку голубые, полные слез глаза, — и сколько еще не успели вывезти!»
Однажды из окна университета я видел, как в Лустгартене, на площади перед бывшим кайзеровским дворцом, разгоняли первомайскую демонстрацию. Вдоль идущей полукругом асфальтовой дорожки бежал рабочий, за ним гнался полицейский, изо всех сил работая плеткой. Демонстрант втягивал голову в плечи, спотыкался, закрывался руками.
Осенью 1923 года на
Никто из русских писателей, живших в Германии, не стал немецким. Во Франции появилась целая плеяда гонкуровских лауреатов русского происхождения: в Париже русские эмигранты смогли найти живую литературную атмосферу. Что касалось меня, то я с самого начала моей заграничной жизни знал твердо: не только немецким, но и никаким другим писателем я не могу и не хочу стать — только русским. Чем дольше и жил за границей, тем беспредельней становилась моя русскость, тем беззаветней я лелеял русский язык, оставаясь глухим к тому, на каком языке говорили вокруг меня. Тайна двуязычных писателей — Панаита Истрати или Набокова — осталась для меня навсегда нераскрытой.
Кто может сказать, почему возникает любовь? Иной раз первая встреча может на всю жизнь решить судьбу человека, а бывает и так — люди годами знают друг друга, казалось бы, отношения давно установились, но вдруг нечто новое и неожиданное возникает между ними. Дружбу принято считать чувством более рациональным. И на первый взгляд куда проще объяснить, почему ты дружишь, чем — почему любишь. Но это только первое, поверхностное впечатление. Я не моту без волненья, пересекающего голос, повторять пушкинские строчки:
Я жду тебя, мой запоздалый друг,— Приди; огнем волшебного рассказа Сердечные преданья оживи; Поговорим о бурных днях Кавказа, О Шиллере, о славе, о любви.Эти строчки в моем сознании перекликаются с «о доблестях, о подвигах, о славе», хотя связывает их всего одно слово «слава». Но они родственны, потому что и то и другое — вершины: вершина дружбы и вершина любви.
Мы подружились с Юрой (Георгием Давидовичем) Венусом в начале 1923 года. Впервые мы встретились в кафе на Ноллендорфплац, на первом выступлении «Цеха поэтов» в Берлине. В тот вечер свои стихи читали Георгий Иванов, Георгий Адамович, Николай Оцуп и Ирина Одоевцева. Я еще не знал, конечно, что «Цех поэтов» через несколько лет, в Париже, станет основой школы, не признававшей Маяковского, Пастернака, Цветаевой, Андрея Белого, — по-моему, никто не отзывался с такой резкой пристрастностью об Андрее Белом, как Георгий Иванов, или Адамович — о Цветаевой. Когда в Париже во второй половине двадцатых годов начали создаваться различные литературные группировки, евразийцы во главе со Святополк-Мирским отстаивали советских поэтов и писателей и даже «открыли» для эмиграции Сельвинского, Ходасевич в монархическом «Возрождении» пытался «привить классическую розу», Гиппиус и Мережковский продолжали сводить мистические счеты с Октябрьской революцией, — Адамович, ставший литературным критиком самой распространенной в эмиграции газеты «Последние новости», начал вершить судьбы эмигрантской литературы, выдавая, нет, не патенты на славу (какая уж там слава в эмиграции?), а индульгенции, отпущение грехов, тем писателям и поэтам, которые не слишком выходили за границы
В литературную критику он внес свой, снобистский, чрезвычайно узкий вкус. Больше всего в поэзии Адамовича раздражали полнокровность, проявление силы, размаха и, не дай бог, громкого голоса. Как есть люди, любящие только камерную музыку, Адамович ценил только камерную поэзию, слова, сказавшие полушепотом, вполголоса. Парижская школа поэзии возникла помимо воли не только Адамовича, но и других критиков, наперекор им, в условиях совершенно необычных — при полной свободе писать, как и что хочешь, и «при такой же полной уверенности, что даже в том случае, если стихи будут напечатаны (чаще всего на свой собственный счет, маленькой книжечкой), ни один читатель на них не отзовется. Так как «Последние новости» были наиболее грамотной и распространенной в эмиграции газетой, авторитет Адамовича оказался вскоре настолько непререкаемым, что он, например, «закрыл» Леонида Андреева, о котором эмиграция накрепко и надолго забыла, «приглушил» творчество Ремизова, пользовавшегося, несмотря на невероятные трудности перевода, у французов куда большим признанием, чем у русских. Но это было позже, уже в тридцатых годах.
Члены «Цеха поэтов» только что приехали в Берлин, и их выступление в «Доме искусств» было первым за границей. Георгий Иванов произнес вступительное слово и заявил» что он не рассчитывает на то, что стихи участников «Цеха» дойдут до слушателей. Картавя — он не произносил нескольких букв алфавита, — Георгий Иванов сказал, что «между Бе’лином и Ца’евококшайском нет никакой ’азницы — все та же п’овинция». Публике, как это часто бывает, понравилось, что ее ругают, и, доказывая тонкость своего вкуса, она долго аплодировала стихам, которые Иванов выбрал из своего сборника «Лампада».
— Не «Лампада», а лампадное масло, — пробормотал мой сосед.
Определение «лампадное масло» мне показалось правильным. Собственный, небольшой, но верный голос Иванова в те годы заглушался изысканной сладостью. Раздражало и то, как торжественно, со вкусом, величали друг друга члены «Цеха поэтов» но имени-отчеству: «Георгий Викторович», «Георгий Владимирович», — были полны такого почтительного взаимовосхищения, что становилось не по себе.
Я разговорился с моим соседом, и после окончания вечера мы вместе вышли на улицу. Наша дружба началась сразу же, с первой встречи.
Юра вывез свою странную, непривычную для русского уха фамилию — Венус — из самой глубины России: он происходил от поволжских немцев. Немецкого в нем ничего не было, разве только то, что он говорил по-немецки превосходно. Он был старше меня лет на шесть, и война сожгла всю его молодость. Участвовал, он и в белом движении и возненавидел его. Сознание собственной вины было в нем очень глубоко. «Я семь лет, — говорил он, — шел не в ногу с историей, и ты понимаешь, что значит для военного вдруг увидеть, что ты идешь не в ногу со своим полком?»
В Германию он попал года за два-три до меня, работал чернорабочим на заводе Симменса и Шуккерта. Призрак войны все время преследовал его; в стихотворении, мне посвященном, он писал:
Заезжий двор. Казармы проходные. Случайный мир, где даже сон в гостях… Ты помнишь мрак, в котором звезды ныли. Как у больного ноет жизнь в костях?Высокий, очень худой, с костистым лицом, с угловатыми движениями рук, с длинными, прямыми ногами, — у него была странная походка: широкий и вместе с тем неровный шаг, — во всем облике Юры сквозила неуклюжесть, происходившая от большой застенчивости и странного сочетания талантливости и неуверенности в себе. В нем была большая, не сразу распознаваемая нежность. А щедрость его была удивительной: однажды я, как это иногда бывает, когда с кем-нибудь живешь душа в душу и часами читаешь друг другу стихи, свои и чужие, сам того не заметив, воспользовался образом Юры, запавшим мне в память: что-то вроде «солнечный капкан лучей». Юра мне ничего не сказал, а когда я сам сообразил, что образ-то не мой, он предложил мне изменить свое стихотворение: