История одного путешествия
Шрифт:
— У тебя лучше получается. Да и в мрачных твоих стихах — живое пятно.
Я встречал людей, отдававших свою последнюю рубашку, но поэта, готового отдать свой образ и изменить стихотворение для того, чтобы друг стал богаче, — никого, кроме Юры, я за всю жизнь не встретил.
А сам Юра писал стихи такие, что и теперь я продолжаю их любить:
Гнул туман… Далекий полустанок Придавила снежная гора. Быстрый поезд бегал, как рубанок Под тугой рукою столяра. Падал дым и стружками седыми От куста карабкался к кусту,— Этот след встревоженного дыма ЗаливалИли другое стихотворение, посвященное жене Юры — Мирре Борисовне:
Старый клен твои инициалы Засосет разбухшею корой. Кто поймет тревожные сигналы Этих веток, певших над тобой? Кто поймет, что корень перекручен Оттого, что я постичь не мог,— Что дожди весенние — от тучи, Что любовь — от боли и тревог? Будет луч, распластанный о камень, Ждать под небом дремлющей грозы,— Чтобы клен, стареющий веками, Мог понять любовные азы…Я не знаю, как сложилась бы писательская судьба Георгия Венуса, если бы не его счастливая женитьба: Мирра Борисовна угадала в Юре талантливого писателя, заставила его бросить завод и позволила ему отдать свое время литературе. Они жили втроем, с давней подругой Мирры Борисовны Евой С. Вуся была существом необыкновенным: сама она не писала, но была из тех людей, кто мог вызвать у человека, казалось бы совсем далекого от искусства, волю к творчеству. Умница и тонкий психолог, обладавшая удивительным темпераментом зачинателя, она расталкивала людей сонных, у поверхностного умела найти глубину, и минутами мне казалось, что она из дурака могла бы сделать мудреца. Ее душевная щедрость была безгранична, и те, кто попадал в орбиту ее притяжения, вдруг начинали себя чувствовать богачами, принимая подаренное Вусей за свое собственное. Жили Венусы по-богемному бедно. Вскоре мы стали неразлучны.
В Берлине Юра писал стихи и только начинал писать прозу. В стихах он был близок к имажинистам. Однажды в кафе на Ноллендорфплац я застал его в состоянии необыкновенного возбуждения. Он попросил у меня папиросу, хотя обычно не курил, долго не мог разжечь ее и наконец, закашлявшись от дыма, сказал шепотом:
— Знаешь, кто сидит за соседним столиком?
Я оглянулся и увидел молодого человека с нечесаной копной очень светлых волос, с круглым, мягким лицом и странными, красноватыми глазами, какие бывают у людей после бессонницы или выпивки. Молодой человек был одет очень изысканно, но с той небрежностью, когда изысканность уже успела смертельно надоесть. Нечесаная копна золотых волос еще усиливала это впечатление.
— Не узнаешь? Ведь это же Есенин!
Я всем телом повернулся в сторону соседнего столика, но Есенин уже вставал. Рядом с ним появился Кусиков и, взяв его под руку, направился к двери. Полный живот Кусикова, с трудом охваченный сползающими черными брюками, казался еще выпуклее рядом с мальчишески легкой фигурой Есенина.
— Завтра их вечер. Неужели я доживу до завтра? — Юра даже начал заикаться от волнения.
До завтра мы с Юрой дожили, но я был мучительно разочарован. Я не знаю, кто из них был пьянее, Кусиков или Есенин. Есенин читал стихи, словно подражая самому себе, напряженно, срываясь, пропуская невспоминавшиеся строчки, сердясь на себя за срывы.
Я не знал, что любовь — зараза, Я не знал, что любовь — чума. Подошла и прищуренным глазом Хулигана свела с ума. Пой, Сандро…Впоследствии Есенин эту строчку, посвященную Кусикову, переделал:
Пой,Горький, цитируя это стихотворение («Пой же, пой. На проклятой гитаре…») в письме к Ромену Роллану в 1926 году, связывает его с Айседорой Дункан. Других свидетельств о том, что стихотворение посвящено именно Дункан, я не встречал. Есенин прочел «Москву кабацкую», — за давностью времени я не могу, конечно, утверждать, что были прочитаны все стихи цикла, впоследствии даже утерявшего свое название, и тем более — в каком порядке он их читал. Теперь мы знаем, что в этот цикл входили стихи, не имеющие никакого отношения к Дункан, но нам с Юрой казалось, что весь вечер посвящен этой талантливой, наивной, немолодой по сравнению с Есениным женщине. Мы думали, что нам пришлось услышать первые слова, сказанные после разрыва, — Есенин заехал в Берлин по дороге в Москву, оставив Дункан за границей Ощущение неловкости, как будто я оказался случайным свидетелем чужой семейной драмы, не покидало меня. То. что я сидел близко к эстраде, на которой метался Есенин, усиливало впечатление моей неуместности, а фигура Кусикова, карикатурно подражавшая есенинским жестам, казалась чужеродной и оскорбительной. Мне чудилось, что Есенин бежит в гору, к невидимой и несуществующей вершине, влача за собой неотвязную тень. Уже не хватает дыханья, сердце стучит, отдаваясь нестерпимою болью в висках, на лбу выступает пот, лицо искажается гримасой последнего усилия, но отчаянный и бессмысленный бег на месте продолжается наперекор воле самого бегущего. И с каждой минутой становилось яснее, что горы-то нет и бежать-то некуда, и, перебиваемые тяжелым дыханием, еле доносятся слова, захлебнувшиеся болью:
Вот за это веселие мути, Отправляясь с ней в край ивой, Я хочу при последней минуте Попросить тех, кто будет со мной,— Чтоб за все за грехи мои тяжкие, За неверие в благодать Положили меня в русской рубашке Под иконами умирать.Поездка за границу, Германия, Франция, Америка — как это все было не нужно Есенину! Ни в одной строчке его стихов не отразился западный мир, в письмах друзьям он пишет: «Так хочется мне отсюда, из этой кошмарной Европы, обратно в Россию». Что могла дать Айседора Есенину? Вероятно, никто из наших поэтов не был так связан с русской жизнью во всем ее национальном многообразии, грубости и нежности. Только с русской жизнью, и ни с какой другой.
19
В начале 1923 года я часто печатал стихи б газете «Дни». В то же время я все яснее чувствовал, что без России жить не могу. Все четче проступало деление на советских и эмигрантских писателей, и росло убеждение, что заграница — не для меня. Когда Маяковский снова приехал в Берлин, он уже не выступал в «Доме искусств»: для его вечера сняли зал не в Шарлоттенбурге, русской части Берлина, а где-то на Лейпцигштрассе, за Потсдамским вокзалом, в «нейтральной зоне». Собравшаяся публика встретила его довольно враждебно. Во время перерыва посыпались записки, в которых его упорно спрашивали все о той же желтой кофте: почему он сменил кофту на пиджак? Маяковский ответил:
— Вы что хотите сказать, что я на революции заработал пиджак? Неужели вы не понимаете, что теперь время не то, или вы до сих пор этого не заметили?
И, помолчав, сказал:
— Я вам прочту рассказ, чтобы вы знали, как теперь пишут в Советском Союзе. Рассказ не мой — Бабеля.
Маяковский прочел «Соль» — один из лучших рассказов И. Э. Бабеля, посвященных гражданской войне, в котором на нескольких страничках отразился размах огромной революции. Сила рассказа и сила чтения Маяковского были таковы, что аплодисменты заглушили редкие возгласы негодования.