История одной страсти и трех смертей
Шрифт:
Медсестра по-прежнему ничего не отвечала.
— Он умер! — Крик Павлины сменился рыданиями, и это вывело медсестру из оцепенения.
— Он не умер, — сказала медсестра с подавленным видом. — Твой ребенок совершенно здоров… Не расстраивайся…
— Почему же он не со мной? Принесите мне моего ребенка, пожалуйста.
Павлина откинула простыни, сумела сесть и попыталась слезть с кровати. Медсестра помешала ей это сделать:
— Ты сама знаешь, где твой ребенок. Давай успокойся.
— Вы ведь мне его принесете, правда? Вы мне
— Тебе сделали анестезию, — сказала медсестра, гладя Павлину по голове. — Вce было хорошо, пока не показалась головка плода. Тут пошли осложнения. Ты недостаточно тужилась, пришлось сделать тебе анестезию, резать и доставать ребенка…
Павлина вспомнила слова акушерки, которые слышала во время родов:
— Шейка открывается, Павлина. На полдрахмы. Молодец, давай продолжай тужиться.
Павлина знала, что номиналами монет акушеры обозначают степень открытия шейки матки. Самая большая монета, taliro, соответствует диаметру отверстия, при котором становится видна головка ребенка. Потом она услышала слово taliro, по уже не так отчетливо. Больше Павлина ничего не помнила.
— Давай ложись обратно. Тебе надо отдохнуть.
Медсестра помогла ей лечь и грустно на нее посмотрела.
— Где мой ребенок?
— Ты сама знаешь, — ответила медсестра.
Она говорила ласково. Павлина глядела на нее сквозь полуопущенные веки. Медсестра добавила:
— Все прошло хорошо. Отдыхай…
— А ребенок?
Медсестра беспомощно всплеснула руками.
Павлина поняла. Не будет ни бегства, ни ребенка. У нее забрали ее малыша. Она посмотрела медсестре в глаза и хотела что-то сказать. Не сумев это сделать, Павлина схватила ее за руку и сжала. Медсестра разрыдалась.
— Кого я родила? — прошептала Павлина. — Пожалуйста, скажите мне.
— Успокойся, дитя мое, успокойся.
Медсестра была вся в слезах.
— Ты знаешь, что я не должна ничего тебе говорить…
— Я вас умоляю…
Павлина продолжала держать медсестру за руку. Та высвободилась, обняла Павлину и прижала ее к груди. Потом наклонилась к ее уху и прошептала:
— Девочку.
Суббота, двадцать шестое июля 1958 года
Возвращение к работе давалось Павлине с трудом. У нее пропал интерес к шитью. Она никак не могла сосредоточиться и делала ошибку за ошибкой.
— Ты не просчитала высоту матраса, — сказала Стелла раздраженно. — Всю оборку надо переделывать, и в длину, и в ширину.
Стелла заново отмерила оборку и нервно добавила:
— Ткани не хватит.
Она принялась рыться в куче наваленных на рабочем столе рулонов, лент, фестонов и обрезков:
— Не то… Не то… Не то…
Через несколько секунд она нашла жемчужно-серую полоску материи шириной примерно в полтора сантиметра и приложила ее к оборке:
— Эта еще может сгодиться… Добавим десять недостающих сантиметров, и этот кусочек спрячет
Павлина в полной прострации сидела на стуле с безразличным выражением лица: госпожа Катина может думать все, что ей заблагорассудится.
— Не расстраивайся, все будет хорошо, — сказала Стелла, успокоившись после того, как ей удалось уладить проблему с оборкой. — Через несколько недель, — добавила она, — или через пару месяцев все войдет в привычную колею. Жизнь перестанет казаться тебе такой мрачной, и ты сможешь более здраво оценить ситуацию.
Стелла говорила, наматывая на руку полоску ткани. Она попыталась поймать взгляд Павлины, не сумела этого сделать и продолжала:
— Посмотри на меня, я одинока, у меня нет ни мужа, ни детей. А разве я несчастлива? Я очень счастлива. — Она сделала упор на слове «очень». — У меня есть работа, друзья, дом… И сестра, конечно, тоже…
Силы у Павлины были на исходе. Вчера она тоже забыла прибавить шесть с половиной сантиметров на кайму и на обрезки, рассчитывая выкройку оборки. Она заметила это в последний момент, когда уже поднесла лезвия ножниц к ткани, и только чудом успела исправить ошибку. Еще одно неверное движение ножниц, и госпожа Катина ее уволит. Или Стелла ей нажалуется. Это вполне в ее стиле: изобразить беззаветную преданность в отношении госпожи Катины. Никто не знает, что она может наплести хозяйке: «Госпожа Катина, уж как только не пыталась я с этой девочкой сладить! Но все бесполезно, говорю я вам…»
Если они уволят ее, то будут правы. Ей ничего не хочется делать. В понедельник дочери будет три месяца. Как выглядит малышка в три месяца? Что она сейчас делает? В эту минуту… Спит? Здорова ли она? Жива ли? Если ее дочь умрет, скажет ли ей кто-нибудь об этом? А может быть, она уже умерла? Умерла. Ее дочь умерла! Павлина была уверена в этом. Кто положил ее в гроб? Кто оплакал? Где ты, моя Андриана?
— Кажется, на какое-то время тебе следует заняться работой попроще, — говорит Стелла, но Павлина ее не слышит.
Андриана одета, как принцесса. Розовое платье. Нет, лучше розовое с белым. На ножках вязаные пинеточки под цвет платья. На запястье у нее маленькая цепочка с подвеской, на которой с одной стороны выгравировано Андриана, а с другой — 28 апреля 1958 года. К платью на уровне груди через петли трикотажа приколота золотая английская булавка. На булавке висит маленький брелок в форме четырехлистного клевера, украшенный бирюзой. Регулируемые по высоте бортики кроватки опущены. Андриана, лежа на спинке, смотрит в потолок широко открытыми глазами. Очень светлыми голубыми глазами. Движения ее неловки и порывисты. Над ней склоняется женское лицо, смуглое и строгое.