История, рассказанная в полночь
Шрифт:
Куксона, признаться, иной раз это огорчался, ведь денег на бесплатном не заработаешь! Но с Грогером никогда не спорил, догадывался, что имелись у приятеля причины, по которым он давал кров и тепло всем нуждающимся и бездомным.
Кого только в «Омелу» не заносило! Несколько лет назад даже парочка призраков обосновалась. Откуда они взялись и как в ночлежку попали — объяснить не пожелали, лишь передали через бродячего медиума, что решили остаться тут навсегда, а кто к ним сунется, тот пусть пеняет на себя. Объявили, что при жизни
Он, Куксон, помнится, предлагал тогда кого-нибудь из начинающих боевых магов в ночлежку направить: им полезно попрактиковаться в уничтожении призраков, но Грогер подумал-подумал, да и рукой махнул: пусть привидения остаются, коль им хочется.
Куксон только вздохнул, об этом узнав.
Он отхлебнул благоухающего горячего вина и взглянул на приятеля.
Родился тот далеко от Лангедака и потому на местных гоблинов походил мало, даже одевался иначе.
Был гораздо моложе Куксона, но дружбе это не мешало.
Грогер — гоблин умный, светлая голова, большие надежды подавал когда-то! А потом покинул Лангедак, отправился мир посмотреть, да и пропал на много лет.
Хорошо, хоть цел и невредим вернулся!
Обрадовался Куксон, когда приятель вновь в Лангедаке объявился, надеялся, что Грогер на хорошее место пристроится, состоятельным гоблином станет.
Да не тут-то было.
Открыл Грогер ночлежку на самой окраине города и с той поры все сидит в старом кресле напротив двери, будто ждет кого-то.
А кого ждать? Кроме бродяг да странников никого сюда, на край света, не занесет….
Размышлял иной раз Куксон, что такого могло за годы долгих странствий с его другом приключиться, что этакого он повидал, что пережил, но ничего в голову не приходило, а Грогера он не расспрашивал. Захочет — сам расскажет, а нет — что ж… есть такие вещи, которые и близкому другу не поведаешь!
Вот они, дальние-то страны, вот они, приключения да путешествия! Ничего хорошего от них, одна только тоска на сердце и на душе тяжесть. Потому и Грогер, большие надежды подававший, ничего больше не хочет, кроме как сидеть у огня и грезить о чем-то.
Куксон снова отхлебнул вина.
Как-то раз он, гоблин Куксон, с одним из постояльцев беседовал (комедиант бывший, все стихи сочинял и своими виршами надоедал всем не на шутку), так тот в высокопарных выражениях поведал, что Грогерова ночлежка — ни что иное, как тихая гавань для потерпевших кораблекрушение, приют для тех, кто потерялся в этой жизни.
От стихов проклятого комедианта у Куксона тогда даже зуд на нервной почве приключился, однако ж слова его запомнились. С той поры нет-нет да мелькнет мысль: а ведь прав был бродячий стихоплет! И тихая гавань, и приют — иначе и не скажешь.
И думалось дальше гоблину Куксону, что и приятель-то его, Грогер, тоже из них… из потерявшихся. И хоть не
На лестнице послышались шаги и высокий хромой человек приблизился к гоблинам. Его маленькие глазки, спрятанные глубоко под кустистыми бровями, сердито сверкали, кривой перебитый нос подергивался, а бескровные узкие были поджаты.
— Грогер, твой светлячок не желает мне светить! — буркнул человек.
— Почему? Ты хорошо с ними обращался? Сам знаешь, светлячки очень обидчивые.
Человек закатил глаза.
— Обидчивые?! Да они просто лентяи, каких мало! Забирай этого и дай мне другого!
Он склонился над блюдом с мхом, выбирая светлячка.
— Гимальт, Гимальт, — запищала ярко-желтая поганка в горшке. — Не хочешь отведать грибочка?
— Отвяжись, проклятая! — буркнул Гимальт.
— Не хочешь, как хочешь, я просто так спросила…
Гоблин Куксон откинувшись на спинку скрипучего кресла, искоса поглядывал на Гимальта.
Происходил тот из бирокамиев, существ, которые могут одновременно в двух местах находиться. Не бог весть какие способности, однако, и на такие услуги спрос бывал, хоть и нечасто. А нечасто, главным образом потому, что все бирокамии отличались злопамятностью и мстительностью: чуть повздоришь с ними — и получи врага на всю оставшуюся жизнь. Не очень-то это приятно, потому как бирокамии — неумирающие, жизнь у них вечная, так что им торопиться некуда.
Сам Гимальт, впрочем, в Гильдии магов не состоял и в кабинет Куксона за заявкой ни разу не заглядывал — может, оно и к лучшему, потому что характер у него был как у всех бирокамиев: вздорный да склочный.
Вот и сейчас: двух минут не прошло, а он уж ссору затеял — и с кем? С ачури Кураксой, которая и мухи не обидит. Конечно, выглядела ачури презловеще: карлица, похожая на маленькую девочку, состарившуюся в одночасье от чьего-то недоброго колдовства, зато сердце имела золотое. Была она злой ведьмой, насылавшей болезни на человеческих детей: стоило ребенку наступить на ее тень, как его тут же поражала неизвестная болезнь, вылечиться от которой было невозможно.
Верней, так оно должно было быть, но, как говорится, в семье не без урода: по какой-то причине, Куракса была совсем не такой, как ее сестры. Она страстно любила детей и сама мысль о том, ей, как злой ведьме, положено насылать на них смертельные хвори, приводили ачури в ужас. Потому-то Куракса днем отсиживалась то в своей норе в лесу, то в ночлежке Грогера и покидала укрытие лишь по ночам, когда маленькие дети крепко спали. В сновидения злой ведьмы Грогер заглядывал нечасто, а, заглянув, никогда не рассказывал Куксону, что видел, только улыбался весь день.