История Великобритании

Морган Кеннет

Подобным же образом королевское хозяйство являлось стержнем военной организации. Долгое время принято было считать, что армии времен Эдуарда I представляли собой, по сути дела, «вооруженных слуг королевского двора». Конница составляла профессиональную оперативную группу, способную быстро отреагировать, если беда приходила неожиданно. В случае большой военной кампании она могла быть быстро увеличена в числе. Рыцари королевского двора часто назначались ответственными за мобилизацию и командование большими контингентами пехоты. Этим людям королевского дворцового хозяйства – familiares, ежегодно выплачивалось жалованье, а также ежедневные выплаты соответственно количеству дней, которое они прослужили. Это, как прежде принято было считать, являлось отдаленным отзвуком нормандского периода, когда армии были по сути «феодальным ополчением», составленным из определенного количества рыцарей, которых созывали крупные землевладельцы, собираясь выполнять воинскую службу для Короны. Но тщательное исследование более детальных свидетельств за период около 1100 г. показывает, что не только трудно обнаружить «феодальное ополчение» в действии, но также что все существенные черты системы, действовавшей в правление Эдуарда, были в наличии уже тогда. Черты эти можно перечислить: предварительные выплаты за будущую службу, ежедневные выплаты, система дополнительного набора войска, использование отрядов королевского войска одновременно

как гарнизонов для ключевых замков и как основных полевых армий (состоявших из рыцарей и конных лучников), выполнение рыцарями королевского двора роли командиров вспомогательных сил. Нет оснований полагать, что задачи, которые выполняли хускерлы Кнута, были по существу другими.

В условиях мирного времени размеры королевского хозяйства из практических соображений сокращали; существовала верхняя граница размера королевского хозяйства в мирное время. Достаточно принять во внимание хотя бы проблемы транспортировки и обеспечения провизией. До некоторой степени помогало то, что маршрут передвижения королевского двора планировался заранее. Купцы знали наперед, где собирается быть Двор, и могли заранее прибыть туда со своими товарами. Но, несмотря на это, присутствие государя налагало почти нестерпимое бремя на любой район, через который он следовал. Потребности королевского хозяйства пагубно сказывались на местных запасах еды и ценах. Это создавало ситуацию, широко открытую для злоупотреблений. Вот, к примеру, как Эадмер, монах из Кентербери, описывал хозяйство Вильгельма Рыжего, короля, которого он не одобрял: «Те, кто посещал его двор, взяли за обыкновение расхищать и разрушать все на своем пути; они опустошали всю территорию, через которую проходили. Вследствие этого, когда становилось известным, что грядет король, все бежали в леса». В царствование Эдуарда I подобное сочетание планирования и грабежа все еще имело место. В официальном послании, извещавшем, что Эдуард намеревается провести Пасху в Ноттингеме, местное население просили соблюдать спокойствие, заверяя, что король удалится так же быстро, как придет.

Таким образом, король путешествовал непрерывно. И это было обусловлено как политическими причинами (чтобы сделать его присутствие ощутимым), так и причинами экономическими (чтобы его присутствие ощущалось не слишком долго). Сама протяженность владений представителей Анжуйской династии предполагала, что в этом отношении они должны были прилагать больше труда, чем их предшественники, хотя политические неудачи Иоанна должны были облегчить его заботы, связанные с поездками. После 1203 г. передвижения короля и его двора стали все больше ограничиваться Англией, а при Эдуарде I – также Северным Уэльсом. После 1289 г. ни один английский король не посещал Гаскони. В то же время дороги, ведущие в Лондон и из Лондона, постепенно стали играть все более важную роль. К 1300 г. маршрут королей уже не ограничивался, как это было во времена Иоанна Безземельного, неустанным движением от дворца к охотничьему домику в «центральном Уэссексе», сердце старинных владений королей Западного Суссекса.

В то время как политические и экономические соображения делали королевский двор мобильным, была и другая тенденция, характерная для этого периода, которая действовала в противоположном направлении: кажущееся неумолимым развитие бюрократии. Принимая во внимание практические ограничения, налагавшиеся на размер королевского хозяйства, представим себе, что бы произошло, если бы должностные лица, занимающиеся делопроизводством и финансами короля, стали еще более многочисленными. Ясно, что не все из них могли бы путешествовать повсюду со своим государем. Некоторым было бы определено обосноваться в удобном месте. К 1066 г. так фактически и стало. Существовала постоянная королевская сокровищница в Винчестере, хранилище для фискальных записей и серебра, что требовало постоянного штата для охраны и надзора за всем этим. К 1290 г. было гораздо больше должностных лиц, не перемещавшихся вместе с королем (как клириков, так и мирян), – и располагались они в Вестминстере, а не в Винчестере. Но этот бюрократический рост не изменил основ политической жизни: король все еще странствовал, он еще брал с собой печать, секретариат и экспертов по финансам – и именно внутри этой мобильной группы, а не в Вестминстере, принимались важнейшие политические и административные решения. В 1290 г., как и в 1066-м, седло оставалось главным местом управления как во время войны, так и во время мира. Все еще не было столицы, но продолжал функционировать королевский путь.

Точно так же бюрократический рост не изменил того основополагающего момента, что политическая стабильность королевства все еще главным образом зависела от способности короля управлять небольшим, но невероятно могущественным аристократическим истеблишментом – как это явствует из событий правления Генриха III и Эдуарда II. На каких условиях крупные землевладельцы удерживали свои владения от короля? Можно предположить, что они, как и в англосаксонской Англии, служили и помогали королю. По существу это означало политическую службу, во времена войны – службу военную. При определенных обстоятельствах король мог попросить их оказать ему финансовую помощь. Вдобавок наследник крупного землевладельца должен был платить сбор, известный как рельеф, чтобы вступить в наследство. Если же наследник (либо наследница) не достиг еще определенного возраста, то король забирал его земельные владения под свою опеку, распоряжаясь ими во многом, как ему заблагорассудится (сообразуясь с определенными обычаями). При таких обстоятельствах король контролировал брак своего подопечного (или подопечной). Если же у крупного землевладельца не было прямых наследников, после его смерти вдова получала от государя определенное обеспечение, а ее повторный брак становился предметом контроля со стороны Короны – король мог даровать землю снова тому, кому хотел. Такая степень контроля над наследствами и браками богатейших людей в королевстве обеспечивала королю огромные возможности оказывать покровительство. Он имел в своем распоряжении не только должностных лиц, но также наследников, наследниц и вдов. К примеру, когда Ричард I давал в жены Уильяму Маршалу наследницу графства Пемброк, он на деле за ночь делал Уильяма миллионером. Ни один политический лидер в западном мире сегодня не обладает чем-то хоть отдаленно напоминающим власть патроната в руках средневекового короля. Неудивительно, что королевский двор был фокусом всей политической системы, беспокойным, живым, напряженным, фракционным местом, где мужчины (и немногие женщины) толкали и оттирали друг друга в отчаянных попытках попасться на глаза королю. Неудивительно, что литературным обычаем XII столетия было описывать жизнь придворного как сущий ад, но тем не менее, стоя у врат этого ада, сотни людей страстно желали туда войти. Таким образом, патронат был одной из козырных карт в руке короля. Все зависело от того, как он ею играл, и король, который разыгрывал ее плохо, вскоре обнаруживал себя в затруднительном положении.

Существенные черты этой системы патроната обозначались уже в правление Вильгельма Рыжего. Наличие такой системы еще более ясно вытекает из условий коронационной хартии, выпущенной Генрихом I в 1100 г. Столь же очевидно, что система патроната все еще существовала во времена Эдуарда I. Великая хартия вольностей прояснила ее и даже до некоторой степени модифицировала.

К примеру, после 1215 г. баронские рельефы были зафиксированы в размере 100 фунтов. Тем не менее законами, управляющими наследством, опекой и заключением браков, все еще можно было манипулировать, приспосабливая их к личным пристрастиям короля, будь то обеспечение собственной семьи Эдуардом I либо обогащение фаворитов, как это имело место при Эдуарде II. Что менее ясно, так это то, существовала ли уже эта система в 1066 г. Большая часть историков, возможно, сказали бы, что нет. Но важно учесть, что Кнут и, вероятно, Этельред Неблагоразумный (979-1016) уже давали обещания, весьма сходные с теми, что содержались в хартии 1100 г.

Покровительство, оказываемое королем, было делом прибыльным. Люди предлагали деньги, чтобы получить то, что король мог предложить: посты (от звания канцлера и далее по нисходящей), переход земельных владений по наследству, опеку над землей, опеку и выгодный брак, – или даже ничего более конкретного, чем просто королевская доброжелательность. Все это можно было приобрести за определенную цену, и о цене приходилось договариваться. Речь идет о сфере, где король мог надеяться собрать много денег, последовательно осуществляя все более выгодные для себя сделки. По этой причине любой документ, который говорил государю о том, сколь богаты его подданные, представлял для него значительную ценность. «Книга Страшного Суда» служила именно таким источником сведений, и она показывает, что половина богатства всей страны была в руках менее чем двухсот человек. Налагая на этих людей тяжелые штрафы, когда они испытывали политические затруднения, либо предлагая им то, что они хотели, хотя и за определенную цену, король нашел практический способ выкачивать из богатых больше денег. Конечно, информация должна была обновляться, и на протяжении XII и XIII столетий Корона находила пути обеспечить это. К примеру, один из сохранившихся документов, вышедших из-под пера администрации Генриха II, озаглавлен просто восхитительно: «Перечень дам, мальчиков и девочек». Вот почему враждебному наблюдателю, такому, как Гиральд Камбрейский, король представлялся «грабителем, постоянно рыщущим, во все вникающим, всегда выискивающим слабое место, где для него есть чем поживиться». Гиральд говорил о положении дел во времена Анжуйской династии, но есть и другие примеры: Люси, овдовевшая графиня Честерская, предложила Генриху I 500 марок за привилегию оставаться одной в течение пяти лет. Тот факт, что большая часть влиятельных людей в королевстве была почти постоянно в долгу, давал королям мощный политический рычаг – один из тех, которые они регулярно использовали. Так, в 1295 г. Эдуард I использовал угрозу взимания долга, чтобы вынудить группу не расположенных к этому магнатов отправиться в Гасконь.

Самый ранний сохранившийся детальный отчет о королевских доходах – Казначейский свиток 1129-1130 гг. – показывает, насколько доходным мог быть патронат. В этом финансовом году, как было записано, Генрих I собрал порядка 3600 фунтов от соглашений такого рода, т.е. около 15% его зафиксированного дохода и больше, чем он получил от налогообложения. Но арифметика Казначейского свитка говорит нам еще о кое о чем. В 1129-1230 гг. общая сумма, которая должна была быть собрана по соглашениям, заключенным в этом и предшествующих годах, составляла почти 26 тыс. фунтов, т.е. в действительности было собрано только 14% этой общей суммы. Уильям де Понт дель Арш, например, предложил 1000 марок за камергерство и в 1129-1130гг. уплатил 100 марок. Это означало, что если король был доволен поведением Уильяма, то уплата последующих взносов могла быть отложена или прощена. Ожидание того, что казна не будет слишком тяжело давить на должников, поощряло людей давать больше. Но человек, который переставал быть фаворитом, обнаруживал, что должен платить немедленно – либо попадет в беду. Такова, к примеру, была участь, постигшая Уильяма де Браоза в правление Иоанна. Другими словами, собирание только небольшой части причитающейся суммы не было показателем хронической неэффективности правительства, но скорее было дальнейшим усовершенствованием бесконечно гибкой системы патроната.

Властные короли всегда запускали руки в карманы подданных. Эдуард I был известен как Le Roi Coveytous («алчный король»), точно так же как Вильгельм I «превыше всего ставил алчность». На более абстрактном уровне уже в начале XII столетия утверждалось, что королевская власть может измеряться в финансовых параметрах. По словам Ричарда Фитцнила, епископа Лондонского, казначея Англии и автора «Диалога о казначействе», работы, датируемой 70-ми годами XII в., «власть государей колеблется в соответствии с отливом и приливом их наличных ресурсов». Казначейский свиток 1129-1130 гг.- запись отчетов, представленных в казначейство шерифами и другими должностными лицами за эти годы, – показывает казначейскую систему уже активно работающей по принципам, описанным в «Диалоге». Но сама по себе финансовая система к моменту создания Свитка, очевидно, уже функционировала. В широком смысле ежегодные взносы шерифов в казну – это англосаксонская система. В 1066 и 1086 гг. взносы со стороны некоторых крупных королевских маноров все еще производились натурой. К 1129-1130 гг. широко распространился переход на денежную ренту, выплачиваемую взамен выплаты натурой. Это было в русле общеевропейского развития. Чем больше поступления от шерифов делались наличными деньгами, тем сильнее ощущалась необходимость в способе быстрого проведения расчетов в фунтах, шиллингах и пенсах, которым легко было бы пользоваться. Таким способом служила разграфленная в клетку (chequered) скатерть (откуда происходит само слово «казначейство» – exchequer) – служила как упрощенные счеты, на которых королевский расчетчик (calculator) подводил итоги, передвигая фишки с клетки на клетку, как крупье. Самые ранние ссылки на казначейство датируются начиная с 1110 г. Дважды в год группа самых могущественных и облеченных доверием людей в королевстве собиралась для того, чтобы озвучить отчеты шерифов. Когда король был в Нормандии, они могли собираться в качестве вице-королевского комитета «при казне», действовавшего в отсутствие короля. Надо полагать, что таким же образом составленный комитет собирался с той же целью, когда Кнут был в Дании.

Но это всего лишь догадка. Только когда мы достигаем 1129-1130 гг., возможна некоторая степень точности. Но и здесь мы должны быть осторожны. Записи казначейства – свитки – почти ничего не говорят относительно тех сумм, которые поступили в казну и были израсходованы. Очевидно, эти суммы не могут быть ныне определены, хотя с точки зрения того факта, что казначейство было финансовым органом странствующего королевского двора, похоже, они были велики. К примеру, было установлено, что к 1187 г. Генрих II уплатил 30 тыс. марок в качестве своей лепты для очередного похода на Иерусалим, хотя в свитках периода его правления нет никакого следа этих денег. При отсутствии записей казначейства за XII в. нелегко оценить весь королевский доход. Таким образом, низкий показатель итоговых сумм в свитках за первые годы правления Генриха II мог быть отражением нового королевского предпочтения к финансам казначейства -предпочтения, очень естественного для анжуйского государя, все предки которого прекрасно управляли без казначейства. В конце концов, когда дело дошло до чеканки монеты, анжуйцы ввели свою практику как в Англии, так и в Нормандии. Но, каковы бы ни были трудности реконструкции, анализ единственного сохранившегося свитка периода правления Генриха I, без сомнения, показателен.