История всемирной литературы Т.7

Бердников Георгий Петрович

Углубление трагической концепции «Кольца», смещение акцентов (с эпически светлого образа Зигфрида на мрачную символику образов, неотвратимо движущихся по роковому пути) было подсказано не Шопенгауэром и тем более не примирением с Бисмарком и империей. К мрачным выводам и прогнозам Вагнера привело именно разочарование в окружающей действительности, крушение иллюзий 1848 г., глубокое сомнение в прочности всей европейской цивилизации, в которой восторжествовали голый интерес, денежный чистоган.

Творчество Вагнера вызывало и до сих пор порождает бурные споры. Трудность объективного суждения объясняется многими причинами. Вагнер, вернувшись после амнистии 1864 г. на родину, занял позицию, внешне лояльную по отношению к властям, словно и не было дрезденских баррикад и дружбы с Бакуниным.

Его политическую позицию порицал Маркс, по его адресу иронизировал Гервег. Но и в противоположном лагере творчество Вагнера вызывало смятение. У Ф. Ницше преклонение перед Вагнером позднее сменилось отрицанием, сочетавшимся, однако, с признанием его огромного и опасного, по мнению Ницше, влияния. Вагнер для него «типичный декадент», который «возводит свою испорченность в закон». Ницше также осудил Вагнера за то, что он «преклонил колена перед алтарем» в своей последней музыкальной драме «Парсифаль» (текст — 1877, музыка — 1888). Проблема, однако, не сводится к личным оценкам и взаимоотношениям между Вагнером и Ницше. Несомненная близость есть в их творчестве. Оба испытали влияние Шопенгауэра, правда по-разному воспринятого. Оба придавали огромное значение докультурному, мифологическому в истории человечества. Оба считали определяющим в человеке не разум, а бессознательное, иррациональное, инстинктивное (Ницше), безудержно эмоциональное, неконтролируемое (Вагнер). Либретто и особенно музыка Вагнера до предела накаляют эмоции, для которых подыскиваются все более обостренные и убедительные ситуации. Сильнейшее воздействие музыки Вагнера на самую различную аудиторию было основано на точно рассчитанном эмоциональном напряжении, создававшем то особое состояние завороженности, которое возникает от звуков его музыки. Просветленность сочетается в операх Вагнера с неподвластными свету темными глубинами.

В XX в. возникли и официально пропагандировались теории, делавшие Вагнера пророком национализма.

А. Блок, написавший в марте 1918 г. предисловие к изданию трактата Вагнера «Искусство и революция», с возмущением писал о том, как правящие классы сначала травили и морили голодом великого композитора, а потом опошлили его славу, а воздвигнутый по замыслу Вагнера театр в Байрете стал местом сборищ «пресыщенных туристов». По словам Блока, Вагнера не удалось «слопать, опошлить, приспособить и сдать в исторический архив», потому что он «носил в себе спасительный яд творческих противоречий, которые до сих пор мещанской цивилизации не удалось примирить и которых примирить ей не удастся, ибо их примирение совпадает с ее собственной смертью».

Если Блок отстаивал имя Вагнера для революции, то спустя полтора десятилетия Т. Манн видел свою задачу в том, чтобы отобрать его у националистической пропаганды, сделать его союзником в борьбе за гуманизм. Т. Манн не закрывал глаза на противоречия личности и мировоззрения Вагнера. Среди определений, которые Т. Манн давал, говоря о Вагнере, есть и такие: «благородная истерия», «патология в мифе», «инфернальное душевное переживание». Однако он неизменно подчеркивал, что даже те черты, которые могут считаться реакционными (пристрастие к мистическому и мифически-пралегендарному, черты протестантского национализма в «Мейстерзингерах» и католицизма — в «Парсифале»), «сплошь и рядом служили для выражения революционных мыслей». Словами, близкими по смыслу к блоковским, Т. Манн говорит об искажении замысла байретского театра. Он характеризует Вагнера как человека, принадлежащего народу, всю жизнь свою искренне отрицавшего власть, деньги, насилие и войну и свой театр для торжественных сценических представлений, пусть и превращенный эпохой в нечто совсем иное, задумавшего как театр бесклассового общества.

ВОССОЕДИНЕНИЕ ГЕРМАНИИ И НЕМЕЦКАЯ ЛИТЕРАТУРА

Франко-прусская война для империи Наполеона III завершилась поражением, а для Пруссии — провозглашением Германской империи.

Идея единства Германии зрела в немецкой литературе на протяжении многих десятилетий. О единстве страны мечтал Гёте. Политическая и социальная система карликовых государств порождала горькие сарказмы Гофмана и Гейне. В литературе предмартовского десятилетия задача объединения

германских государств стала центральной. Революция 1848 г. была призвана практически ее решить. Но она ее не решила. Спустя два десятилетия объединение было осуществлено сверху, под эгидой Пруссии.

Победа в войне и объединение страны вызвали волну шовинизма. Официальная пропаганда стремилась представить это событие как выражение воли всего народа, провозглашалось единство нации, призванной отныне забыть о всяких внутренних распрях.

Новая империя нашла своих бардов. В свое время Гейне в сатирической поэме «Германия. Зимняя сказка» зло высмеял культ Барбароссы. Эмануэль Гейбель совершенно серьезно прославляет прусского короля как нового Барбароссу. Приветствуя продвижение немецких войск на запад, Гейбель написал в августе 1870 г. стихотворение «Победы немцев», в котором восторженно писал о «храбрых баварцах» и о тех, кто пришел с гор Тюрингии и с берегов Неккара, — победы на полях войны воплотили для него единый порыв всех немцев. Он призывал гнать французов до самого Парижа («С нами бог и немецкий гнев!»). Даже Ф. Фрейлиграт, подчеркивавший свою приверженность идеям 1848 г., написал стихотворение «Ура, Германия!», справедливо вызвавшее насмешку Маркса.

По-новому прозвучал старый спор о партийности поэзии, некогда разгоревшийся между Гервегом и Фрейлигратом. Э. Гейбель, долгое время отстаивавший идею «чистого искусства», еще до начала войны заявил, что долг стихотворца «в гонь атак бросить свой стих железный», имея, однако, в виду только внешнего врага и требуя отказаться во имя национального единства от политических разногласий:

В драках партийных страну губить?

Лучше о первый камень

Бедную арфу в куски разбить

Собственными руками!

(Перевод Л. Гинзбурга)

Понятно, что в своем «Ответе Гейбелю» Гервег не пощадил прусского барда — как же можно разбивать лиру, спрашивает поэт, если вокруг Козни плетут, источают яд,

Подлость и низость сея...

(Перевод Л. Гинзбурга)

Тремя десятилетиями раньше, в условиях общественного подъема, стихи Гервега, направленные против Фрейлиграта, были подхвачены во всех концах Германии. Теперь, в разгар шовинистической истерии, голос революционного поэта не был услышан. Вернувшись на родину после амнистии 1866 г., Гервег чувствовал себя эмигрантом среди людей, которые его не понимали. Он печатался в мелких провинциальных изданиях, чаще анонимно; многие его политические стихи были опубликованы только в 1948 г. в ГДР к столетию революции.

Позиция Гервега в эти последние годы его жизни (он умер в 1875 г.) была бескомпромиссной. В стихотворении, обличающем политику «железа и крови», единство страны по Бисмарку, шовинистическую пропаганду, Гервег нашел точные слова, позднее на всю страну прозвучавшие в речах Карла Либкнехта «Главный враг стоит на Шпрее»:

Бичи «Священного союза»

Европу вновь хлестать начнут.

Пускай ликующая муза

Прославит в гимнах прусский кнут!..

О, как младенцев, вас дурачат!

Спешите ж сделать первый шаг!

Что «Страж на Рейне» нынче значит,

Когда на Шпрее — ваш худший враг?!

(Перевод Л. Гинзбурга)

Гневные строки вызывает у поэта дух милитаризма, все более утверждающийся в Германии, где, по его словам, «направление времени стало зависеть от направления ружей».

Если для молодого Гервега характерна была патетика, подчас выливавшаяся в поток абстрактных призывов к свободе, то в своем позднем творчестве он прежде всего стремится к исторически конкретному социальному и политическому анализу. Его сатира имеет точный адрес. Виновники зла названы по именам (Крупп, Бисмарк, многие популярные в то время политические и военные деятели).