История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 10

Казанова Джакомо

Сделав элегантный комплимент Редегонде, он пошел садиться на лошадь в ста шагах от домика. Оставшись наедине с соотечественницей, далекий от желания попытаться добиться от нее милостей, я посоветовал ей отнестись с вниманием к персонажу, который нас покинул, но она не выразила желания последовать моему совету.

Я пошел провести остаток дня в своей гостинице и выехал на следующий день на рассвете.

Офицер в Магдебурге, которому я передал письмо генерала Бекевиц, показал мне все, что есть в крепости самого интересного и приютил меня на три дня в компании девиц и игроков. Я берег свое здоровье и изрядно пополнил свой кошелек.

Я направился оттуда прямо в Берлин, не останавливаясь в Потсдаме, поскольку короля там не было. Песчаные дороги потребовали от меня трех дней, чтобы проделать восемнадцать малых немецких лье.

Я поселился в «Городе Париже». Я нашел в этой гостинице все, чего мог бы пожелать как со стороны удобств, так и со стороны экономии. Хозяйка, которую звали Руфэн — она была француженка — посвятила всю себя своему делу, заслужила своему дому самую высокую репутацию.

Полчаса спустя после моего прибытия она пришла в мою комнату, чтобы спросить, всем ли я доволен, и договориться со мной обо всем. Она держала табльдот и брала двойную плату с тех, кто желал есть у себя в комнате. Я сказал, что не хочу есть у табльдота и, питаясь у себя в комнате, не желаю платить вперед, предоставляя хозяйке уменьшать мои порции, и она согласилась, при условии, что я буду ужинать вместе с ней за малым столом, который не будет мне ничего стоить дополнительно, и где я буду только с ее друзьями. Чтобы соответствовать ее вежливости, я согласился на это условие с изъявлениями дружбы. Устав с дороги, я начал ужинать вместе с ней только со следующего дня. У нее был муж, который ведал кухней и никогда не выходил к столу, и сын, который тем более не появлялся. Те, с кем я ужинал, были пожилой месье, очень рассудительный и тонкого обхождения, который жил в комнате, соседней с моей, — барон Трейден, чья сестра была замужем за герцогом Курляндским, Жаном Эрнестом Бирхеном или Бироном. Этот любезный господин стал моим другом и оставался им все два месяца, что я был в Берлине. Был также торговец из Гамбурга по имени Греве с женой, которые только что поженились, он привез жену в Берлин, чтобы показать ей чудеса двора короля — победителя. Эта женщина была так же любезна, как и ее муж. Я обхаживал их со всем почтением. Очень веселый мужчина по имени Ноель, который был единственным и высоко ценимым поваром короля Прусского. Он приходил поужинать со своей доброй подругой м-м Руфэн очень редко, потому что у него редко выпадала такая возможность. У Ноеля был только один поваренок, и у короля Прусского не было другого повара, кроме него. Я знал его отца в Ангулеме, знаменитого своими прекрасными паштетами. Ноель; посол французской Директории в Гааге — это сын, как мне говорили, того повара, что, впрочем, кажется мне весьма забавным. Если бы не уменье этого Ноэля, знаменитый врач атеист Ламетри не умер бы от несварения, что с ним случилось у милорда Тирконеля, так как превосходный паштет, который стоил ему жизни, был приготовлен Ноэлем. Ламетри ужинал очень часто с Руфэн при жизни, и я весьма сожалел, что не познакомился с ним. Он был ученый и чрезвычайно веселый человек. Он умер, смеясь, хотя нет более тяжелой смерти, как предполагают, чем та, что происходит от несварения. Вольтер говорил мне, что не верит, что на свете был атеист более решительный и более основательный, и я в этом убедился, когда прочитал его труды. Король Прусский сам прочел ему надгробную речь в Академии, в которой сказал, что неудивительно, что Ламетри допускал существование только материи, потому что весь ум, который мог существовать, принадлежал только ему.

Этот король, который вздумал стать оратором, в серьезной надгробной речи допустил занятную мысль. Король Прусский, однако, никогда не был атеистом, но это все равно, поскольку вера в бога никогда не влияла ни на нравы, ни на поступки. Предполагается, что атеист, который, в рамках своей системы, думает о боге, поступает лучше, чем теист, который о нем никогда не думает.

Первый визит, который я сделал в Берлине, был к Кальзабиджи, младшему брату того, с которым я объединился в 1757 году в Париже, чтобы учредить лотерею, которую сначала называли «От Эколь Милитэр», затем — королевской лотереей, после смерти в Париже Дю Вернэй.

Этот Кальзабиджи, которого я встретил в Берлине, покинул Париж и свою жену, которую всегда называли «генерал Ла Мот», чтобы учредить такую же лотерею в Брюсселе, где, желая жить шикарно, он сделался банкротом в 1762 году, несмотря на все то, что делал граф Кобенцель, чтобы ее поддержать. Вынужденный уехать, он прибыл в Берлин довольно хорошо упакованным, и представился королю Прусскому. Достаточно хороший говорун, он сумел убедить короля учредить лотерею в его стране, предоставив ему руководство ею и присвоив себе прекрасный титул его государственного советника. Он посулил Его Величеству доход не менее 200 000 экю, испросив себе только десять процентов от выручки и расходов по управлению.

Все было согласовано. Уже два года, как лотерея была учреждена и шла своим ходом, и, к счастью, не было ни разу убыточного тиража, но король, который знал, что такой тираж может случиться, и не мог этого не опасаться, заявил Кальзабиджи, что не желает более, чтобы лотерея была за его счет. Он оставил ее ему за 100 000 экю; именно столько стоила ему итальянская опера.

Я пришел к Кальзабиджи как раз в тот день, когда король изволил изъявить ему это невыгодное распоряжение.

Поговорив о наших прежних затеях и их превратностях, он рассказал мне о событии, которого не ожидал. Он сказал, что нынешний тираж идет пока за счет короля, но он должен афишами объявить публике, что в следующем тираже Е.В. ни во что более не вмешивается. Ему нужны средства в два миллиона экю, или он предвидит, что лотерея лопнет, потому что не найдется никого, кто захотел бы для получения дохода что-то вкладывать, все хотят только получать. Он предложил мне десять тысяч экю в год, если я смогу убедить короля продолжить поддерживать лотерею за его счет, — это напомнило мне эпоху, в которую — вот уже семь лет назад — я, прибыв в Париж, сумел убедить весь совет Эколь Милитэр, что выигрыш, в результате, будет бесспорный, — и вот он убеждал меня предпринять такой же шаг.

Знамение

ясно говорит, — сказал он, — и не будет суеверием думать, что это добрый гений лотереи вас привел в Берлин именно вчера.

Я смеюсь над его иллюзией и мне его жаль. Я доказываю ему невозможность убедить умного человека, который говорит: «Я боюсь и я не хочу больше бояться». Он просит меня остаться обедать и представляет мне м-м де Кальзабижи. Вот два сюрприза. Первый — что я полагал, что «генерал Ла Мот» еще жива, а второй — что в мадам Кальзабижи я узнаю м-ль Беланже. Я говорю ей обычные комплименты, спрашиваю новости о ее матери, она вздыхает и просит не говорить с ней о ее семье, потому что она ничего не может рассказать, кроме несчастий. Я знал м-м Беланже в Париже, вдовой агента меняльной лавки, у которой была эта дочь, довольно красивая, и, как мне казалось, дела ее шли довольно хорошо. Видя ее замужней и, как кажется, довольной своей судьбой, я ничего не понимаю, но мне это не очень интересно; однако, представив мне на суд плоды творчества своего хорошего повара, мой добрый друг хочет, чтобы я также оценил его лошадей и его элегантную коляску. Он просит меня предложить руку его дорогой супруге в прогулке по парку и остаться ужинать, потому что это его лучшее угощение. У него много работы, послезавтра — тираж.

Едва мы сели в коляску, я спросил у нее, благодаря каким счастливым комбинациям она стала женой моего друга.

— Его жена, — отвечала мне она, — еще жива, и, соответственно, я не имею несчастья быть его женой; но весь Берлин полагает, что я ею являюсь. Со смертью моей матери, вот уже три года, я осталась ни с чем, потому что она существовала на пожизненную пенсию. Не имея никаких родственников, достаточно богатых, чтобы прийти мне на помощь, и не желая прибегнуть к помощи кого-то, кто оказал бы мне ее лишь ценой моей чести, я жила два года на деньги, которые выручала от продажи мебели и вещей, что принадлежали моей бедной матери, поселившись у доброй женщины, которая вышивала на пяльцах и с того жила. Я платила ей сколько-то в месяц и училась ее ремеслу. Я выходила только к мессе и умирала с тоски. Чем меньше у меня оставалось денег, тем более я надеялась на Провидение, но, придя, наконец, к тому, что не осталось у меня ни гроша, я обратилась к г-ну Бреа, генуэзцу, который, как мне казалось, не может меня обмануть. Я просила его подыскать мне работу на хороших условиях в качестве горничной, полагая, что обладаю всеми необходимыми для этого навыками. Он обещал подумать, и пять или шесть дней спустя предложил мне место, за которое я, по его мнению, должна была ухватиться.

Он прочитал мне письмо г-на Кальзабижи, которого я никогда не знала, в котором он поручал ему отправить в Берлин порядочную девушку, хорошего происхождения, воспитанную и достаточно красивую, поскольку намеревается держать ее у себя в качестве своей жены, и жениться на ней по смерти своей супруги, которая, будучи старой, не может прожить еще долго. Поскольку девушка, которую он просит, предположительно не может быть богатой, он распоряжается дать ей пятьдесят луи на сборы и другие пятьдесят — на путешествие из Парижа в Берлин, вместе со служанкой. Г-н Бреа был законным образом извещен г-ном Кальзабижи, что девица, прибыв в Берлин, будет встречена им как его жена, и представлена как таковая всем, кто посещает его дом. Он предоставит ей горничную по ее выбору, у нее будут коляска и лошади, и он приобретет ей гардероб, соответствующий ее статусу и будет давать сколько-то в месяц на булавки, по мере надобности. Он обязуется отпустить ее по прошествии года, если его общество или Берлин ей не понравятся, и в этом случае он дает ей сотню луи, оставив все, что ей дал или сделал по ее выбору. Но если мадемуазель согласится остаться с ним в ожидании времени, когда он на ней женится, он письменно обязуется передать в ее распоряжение 10 000 экю, которые она принесет ему в качестве приданого, став его женой, и, если он умрет до этого, она имеет право взять себе эти 10 000.

На этих прекрасных условиях, — продолжала она мне рассказывать, — г-н Бреа убедил меня покинуть мою родину и подвергаться бесчестию здесь, потому что это правда, что все оказывают мне почести, которые оказывают жене, но не факт, что кто-то не узнает, что я таковой не являюсь. Вот уже шесть месяцев, как я здесь, и шесть месяцев, как я несчастна.

— Несчастны? Разве он не соблюдает условий, которые вы оговорили с г-ном Бреа?

— Он соблюдает их все; но его расшатанное здоровье не позволяет ему надеяться пережить свою жену; и к тому же десять тысяч экю, которые он письменно пообещал мне передать, не могут сойти за наследство в случае его смерти, и я останусь ни с чем, потому что он весь в долгах, и его многочисленные кредиторы заберут его мебель, имея преимущество предо мной. Добавьте к этому, что он мне невыносим как раз потому, что он слишком меня любит. Вы можете меня понять. Он убивает себя на медленном огне, и приводит меня в отчаяние.

— Вы можете, в любом случае, вернуться в Париж через шесть месяцев и делать все, что хотите, оставшись свободной. Вы получите сотню луи и хорошие тряпки.

— Я окажусь обесчещенной, как вернувшись в Париж, так и оставшись здесь. В конце концов, я несчастна, и добрый Бреа тому виной; но я не могу его ругать, потому что он не знал, что его друг здесь имеет только долги. Теперь, когда король забрал свои гарантии, мы предвидим крах лотереи, и Кальзабижи неизбежно становится банкротом.

Поскольку не было ничего преувеличенного в повествовании м-ль Беланже, я должен был согласиться, что ей есть чего опасаться. Я посоветовал ей попытаться продать обязательство на 10 000 экю, которое дал ей Кальзабижи. Ему ничего не стоило на это согласиться. Она сказала мне, что думала об этом, но для этого ей нужен был друг, поскольку она предвидела, что сможет продать его лишь с большой потерей. Я пообещал ей подумать об этом.