История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 10
Шрифт:
— Очень хорошо, но я не с вами хочу говорить. Где ваш гувернер?
Этот счастливец предстал перед ним и монарх, назвав его хамом, хорошенько намылил ему голову. Единственная милость, что он ему сделал, была та, что он изволил ему сказать, что в его распоряжении есть слуга и в его обязанности входит следить за чистотой.
Увидев эту суровую сцену, я потихоньку отошел и направился к милорду маршалу, поспешая поблагодарить его за прекрасную судьбу, которую приготовило мне небо при его посредничестве. Он должен был рассмеяться, когда я в деталях рассказал ему обо всем увиденном, и сказать, что я прав, отказываясь от такого поприща; но он сказал мне также, что я должен пойти поблагодарить короля, прежде чем покинуть Берлин. Он взялся, однако, сам сказать Е. В., что
Приличия требовали, чтобы я ехал туда со своим слугой, фортуна предоставила мне одного, когда я занялся поисками. Молодой лотарингец явился к Рюфин, неся в руке весь свой багаж. Он сказал, что его зовут Ламберт, что он только что прибыл в Берлин и что он хочет у нее поселиться.
— Пожалуйста, сударь, но вы мне будете платить день в день.
— Мадам, у меня нет и су; но я получу, когда напишу, где я.
— Месье, я не могу поселить вас.
Видя, что он уходит огорченный, я сказал ему, что заплачу за него за сегодня, и спросил, что у него в его мешке.
— Две рубашки, — ответил он, — и штук двадцать книг по математике.
Я отвел его в мою комнату и, найдя его достаточно хорошо образованным, спросил, каким образом он дошел до того состояния, в котором находится.
— В Страсбурге, — ответил он, — кадет такого-то полка дал мне пощечину в кафе. На следующий день я нашел его в его комнате и убил наповал. Затем я вернулся в комнату, которую занимал, взял свои книги и рубашки в этот мешок и покинул город, имея в кармане только два су. Я шел пешком, и мне хватило денег до сегодняшнего утра. Завтра я напишу в Люневиль, где живет моя мать, и я уверен, что она вышлет мне денег. Я рассчитываю пойти здесь на службу в инженерный корпус, так как полагаю, что могу быть полезен в этой области, а в крайнем случае пойду в солдаты.
Я сказал, что велю дать ему маленькое помещение для слуг, и дам денег на пропитание, до той поры, пока не придет помощь от матери, как он надеется. Он поцеловал мне руку.
Я не думал, что он обманщик, так как он заикался; но тем не менее я сразу написал в Страсбург г-ну де Соанбургу, чтобы узнать, по правде ли случился тот факт, о котором он мне рассказал.
На следующий день я поговорил с офицером из инженерного корпуса, который сказал, что молодых людей, хорошо образованных, в его полку так много, что их больше не принимают, по крайней мере если они не соглашаются выполнять службу солдат. Мне показалось обидным, что этот мальчик будет вынужден пойти на такое. Я начал с того, что провел с ним несколько часов с циркулем и линейкой в руках, и нашел его ученым; я задумал взять его с собой в Петербург и сказал ему об этом. Он ответил, что будет счастлив, и что он будет служить мне в путешествии в качестве кого хочу. Он плохо говорил по-французски, но поскольку он был лотарингец, я не удивлялся; но поразило меня то, что он не только не знал ни слова на латыни, но когда он писал письмо под мою диктовку, орфография его страдала в каждом слове. Видя, что я смеюсь, он не казался пристыженным. Он говорил, что, учась в школе, он старался овладеть только геометрией и математикой, радуясь, что утомительная грамматика не имеет ничего общего с этими науками. Но этот мальчик, дока в области анализа, был невежествен также и в других областях знания. Он не имел никакого представления о мире и во всех своих манерах и ухватках не отличался совершенно от настоящего крестьянина.
Десять-двенадцать дней спустя г-н де Соанбург написал мне из Страсбурга, что Ламберт никому не известен, и что нет такого кадета полка, которого я ему назвал, ни убитого, ни раненого. Когда я показал ему это письмо, чтобы спросить по поводу его выдумки, он ответил, что, желая стать военным, он счел необходимым
Я направился в Потсдам вместе с бароном Бодиссоном, венецианцем, который хотел продать королю полотно Андреа дель Сарто, чтобы увидеться также с Е. В., как мне посоветовал лорд маршал.
Я увидел его на параде, прогуливающегося пешком. Едва он меня увидел, он подошел ко мне, чтобы спросить, когда я рассчитываю отбыть в Петербург.
— Через пять-шесть дней, сир, если В. В. мне позволит.
— Доброго пути. Но на что вы надеетесь в этой стране?
— На то же, на что и здесь, сир — понравиться правителю.
— Вы рекомендованы императрице?
— Нет, сир. Я рекомендован только банкиру.
— На самом деле, это гораздо лучше. Если будете возвращаться через Берлин, вы доставите мне удовольствие, рассказав об этой стране. Прощайте.
Вот два разговора, которые у меня были с этим великим королем, которого я больше не увидел. Попрощавшись со всеми моими знакомыми и получив от Барона Трейдена письмо к г-ну Кайзерлинг, великому канцлеру в Миттау, в которое было вложено письмо м-м герцогине, я провел последний вечер с нежной Денис, которая купила мою почтовую коляску. Я отбыл с двумя сотнями дукатов в кармане, которых мне должно было бы хватить до конца моего путешествия, если бы я не потерял половину в Данциге в маленькой вечеринке с юными торговками. Это небольшое несчастье помешало мне провести несколько дней в Кенигсберге, где я был рекомендован фельдмаршалу Лехвальду, который был там губернатором. Я оставался там только день, чтобы иметь честь отобедать с любезным стариком, который дал мне письмо в Ригу к генералу Войякофф.
Имея достаточно денег, чтобы прибыть в Миттау барином, я нанял четырехместную коляску с шестеркой лошадей и прибыл в Мемель с Ламбертом, который только и делал что спал во все время путешествия. В гостинице я встретил флорентийку-виртуозку по имени Бригонци, которая осыпала меня ласками, говоря, что я ее любил, когда был еще ребенком и аббатом. Она рассказывала об обстоятельствах, которые доказывали, что это вполне возможно, но я никак не мог вспомнить ее лицо. Я снова увидел ее во Флоренции в то же время, как встретил там Денис, которая у нее жила.
На следующий день после моего выезда из Мемеля, ближе к полудню, одинокий человек посреди равнины, которого я принял сначала за еврея, сказал мне, что я нахожусь на участке местности, принадлежащей Польше, и что я должен платить за некоторые товары, которые у меня могут быть; я сказал ему, что у меня нет товаров, и он ответил, что должен меня досмотреть. Я ответил, что он сошел с ума, и велел кучеру двигать дальше. Еврей схватил лошадей под уздцы, кучер не посмел воспользоваться своим кнутом, я сошел с тростью и с пистолетом в руке и, получив несколько ударов, он отстал, но во время потасовки мой спутник не проявил никакого желания выйти из коляски. Он сказал мне, что не хотел, чтобы еврей мог сказать, что нас было двое против одного.
Я прибыл в Миттау через два дня после этого происшествия и направился поселиться напротив замка. У меня в кошельке оставалось только три дуката.
На следующий день в девять часов я направился к г-ну де Кайзерлинг, который, прочтя письмо барона Трейден, представил меня мадам своей супруге и оставил меня там, чтобы пойти ко двору отнести м-м герцогине письмо ее боата.
М-м де Кайзерлинг велела горничной, польке необычайной красоты, принести мне чашку шоколада. Та стояла передо мной, с блюдцем в руке, с опущенными глазами, как если бы она хотела предоставить мне возможность полюбоваться ее рекой красотой. Тут мне пришел в голову каприз, которому я не мог воспротивиться. Я быстро достал из кармана мои три единственные дуката и, возвращая ей на блюдце чашку, положил и три дуката и продолжал отвечать мадам на ее расспросы по поводу Берлина.