История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 11
Шрифт:
Трактирщик ласково разбудил меня, сказав, что три часа прозвонило. Я сказал ему подождать немного с подачей обеда и тихо прошел посмотреть, спит ли англичанка. Она действительно спала, но легкий шум, который я произвел, желая прикрыть дверь, ее разбудил. Она спросила, обедал ли я, и я ответил, что если она не придет к столу, я не собираюсь обедать, и я надеюсь, что, проспав пять часов, она чувствует себя лучше. Она очень ласково ответила, что сейчас придет, и я вышел, чтобы сказать, чтобы подавали.
Она ела мало, но с хорошим аппетитом, удивленная тем, что видит два английских блюда, причем плумпуддинг был приготовлен на превосходном масле. Она спросила у хозяйки, не англичанин ли повар, и когда та ответила, что это я все организовал, она поднялась, ничего мне не говоря, преисполненная
— Скажите, выросла ли Софи.
— Нет, она маленькая, но очень красивая и полна талантов.
— Ей должно быть сейчас семнадцать лет.
— Да, как и мне.
При этих словах она останавливается, опускает глаза и краснеет.
— Вам плохо?
— Совсем нет, но я не смею вам сказать, что Софи донельзя похожа на вас.
— Почему не смеете? Мне неоднократно это говорили. Это случайность. Но давно ли вы видели Софи?
— Восемнадцать месяцев назад. Она вернулась на Сохо-Сквер к своей матери, чтобы выйти замуж, как говорят; я не помню, за кого.
— Вы сообщили мне, мадам, очень интересную новость.
Хозяин приносит мне счет, где я вижу три паули, что конник потратил на себя и свою лошадь.
— Он сказал, — говорит хозяин, — что вы заплатите.
Прекрасная англичанка краснеет, я расплачиваюсь, и мы отправляемся. Краска, бросившаяся в лицо барышни, мне в глубине души нравится, она доказывает, что она не причастна к проделкам своего мужчины. Я умираю от желания узнать, в результате какого приключения она покинула Лондон и как она могла сделаться женой француза, как она выехала из Ливорно без экипажа, что она собирается делать в Риме; но я опасаюсь потревожить ее, задавая вопросы, поскольку она сама сможет, если захочет, мне рассказать, по крайней мере вкратце, свою историю, поскольку она сказала, что рассталась с мисс Корнелис восемнадцать месяцев назад. Поскольку предстояло провести три часа до прибытия в С. Кирико, я занял их разговорами о моей дочери Софи. Поскольку она сказала, что жила с Софи целый год в том же пансионе, я спросил, есть ли там еще мисс Нэнси Стейн. Читатель может вспомнить, что эта девочка обедала со мной — очаровательное дитя десяти-одиннадцати лет, и я покрывал ее поцелуями, и что ее отец подарил кольцо моей дочери.
Услышав имя Нэнси, она вздохнула, говоря, что Нэнси там была, когда она туда поступила, но что семь или восемь месяцев спустя вышла оттуда.
— Осталась ли она такой же красивой?
— Необычайная красотка; но красота зачастую лишь пагубный дар природы, заставляющий мужчин делать несчастной невинную владелицу этого дара. Нэнси за восемь месяцев стала моей близкой подругой, мы нежно любили друг друга; возможно, мы бы так не симпатизировали друг другу, если бы судьба не устроила бы нам одинаковую ловушку. Нэнси, нежная и верная Нэнси, быть может, еще более несчастна, чем я.
— Что вы говорите, что вы несчастны? Можете ли вы жаловаться на свою судьбу? Разве можете вы быть несчастной с таким прекрасным рекомендательным письмом, что дала вам природа?
— Увы, месье! Прошу вас, поговорим о другом.
Я вижу волнение в ее глазах. Я ее жалею, и, интересуясь ею все больше, я возвращаюсь к разговору о мисс Нэнси.
— Не можете ли вы мне сказать, почему вы полагаете, что Нэнси, быть может, стала несчастна?
— Она ушла с молодым человеком, которого полюбила, не имея надежды принадлежать ему с согласия своего отца, и после о ней ничего не было известно; вы видите, что, в силу моего к ней дружеского отношения, я должна за нее опасаться.
— Вы правы. Я чувствую, что пожертвовал бы многим
— Где вы познакомились?
— У меня. Ей было только двенадцать лет. Она пообедала, и ее отец пришел поесть устриц вместе с ней.
— Я это знаю. Он подарил красивое кольцо мисс Корнелис. Ах, месье! Это вы! Если бы вы знали, сколько раз я слышала, как она разговаривала с Софи о вас. Нэнси вас любила как отца. Она поздравляла Софи с дружбой, которую вы питаете к ней. Я слышала от нее, что вы уехали в Россию, и потом вы дрались в Польше с генералом. Это правда? Как жаль, что я не могу передать новости о вас моей дорогой подруге Софи. Увы! Теперь я не могу больше надеяться на это.
— Все это правда, мадам; но почему вы не можете надеяться на получение столь легкого удовольствия, как то, чтобы переслать в Англию ваши новости кому хотите? Вы очень живо меня интересуете; доверьтесь мне, и вы сможете передать ваши новости кому захотите.
— Я бесконечно вам обязана.
После этого выражения благодарности она замолчала, и я оставил ее в покое, в плену ее собственных мыслей. В семь часов мы прибыли в С. Кирико, где граф де л'Этуаль явился в экипаже принять в свои объятия свою жену, с самым веселым и самым влюбленным видом, подарив ей публично сотню поцелуев; всем наблюдателям должно было быть понятно, что она его жена и что я должен быть ее отцом; в противном случае можно было решить, что она шлюха, а я, должно быть, ее сутенер. При этой встрече с графом я увидел, что англичанка вполне довольна, имеет весьма удовлетворенный вид, идя навстречу его проявлениям предупредительности, она не сделала ему ни одного упрека, она поднялась с ним, даже не вспоминая о моем хорошем с ней обращении. Я отнес это за счет ее любви, молодости, немного забывчивости; это было обидно, но, не останавливаясь на этой мысли, я поднялся со своим ночным саком. Хозяин сразу нас обслужил, потому что возчик хотел выехать в три часа утра, чтобы прибыть в Радикофани до наступления сильной жары. Туда было шесть часов пути.
Мы сели за стол, и ужин был превосходен; я в этом не сомневался, поскольку граф прибыл туда за шесть часов до нас и дал хозяину достаточно времени, чтобы его приготовить; но что меня удивило и малость обеспокоило, это что англичанка, выглядевшая влюбленной в него еще более, чем он в нее, никак не упоминала обо мне. Только на жарком она сказала, что оно не стоит того говяжьего филе, что она ела за обедом. Веселье, ужимки, даже буффонады, которые этот юный безумец вытворял за ужином, не поддаются описанию. Англичанка смеялась во все горло, и я вынужден был тоже смеяться. В какой-то момент я подумал, что это вполне может быть молодой офицер с подобным характером, человек знатный и безмерно богатый, который ведет себя все время так же, и для которого нет ничего важного; я знал сколько-то подобных оригиналов в Париже, невыносимых, и в то же время забавных, легких, беззаботных, а иногда опасных, носящих свою честь в кармане, чтобы вытащить ее внезапно и мгновенно разыграть по своему капризу. В этом предположении я остался весьма собой недоволен, потому что мне показалось, что этот француз, отнесшись ко мне слишком бесцеремонно, принял меня откровенно за простофилю и оскорбил, полагая, быть может, что оказывает мне честь. Приняв англичанку за его жену, я предстал перед ним как человек незначительный, и мне не хотелось играть эту роль. Очевидно, что любому наблюдателю я должен был представляться существом подчиненным.
Пошли стелить свежие простыни, имелось две кровати, я сказал женщине дать мне другую комнату. Граф этого не хотел, он вежливо настаивал на этом, в то время как мадам не вмешивалась; но с такой же вежливостью я настоял на том, чтобы мне позволено было оставить его в обществе его супруги. Я велел перенести мой сак в соседнюю комнату, и даже закрыть мою комнату на задвижку. Мне показалось странным, что ни тот ни другая из моих спутников не имели ночных саков. Я решил, что весь их багаж должен был быть отправлен в Рим. Маленький чемодан должен был вмещать только самое необходимое, и поскольку они не велели его распутывать, они должны были обойтись без всего. Я спокойно лег спать, гораздо менее интересуясь дамой, чем это было весь день. Это мне понравилось.