Истребители

Зимин Георгий Васильевич

Вывозная программа на Р-1 планировалась в семьдесят полетов. Это считалось нормой для успевающего курсанта. Если кому-то из учлетов давали вылететь самостоятельно раньше, то об этом говорила уже вся эскадрилья. Нам рассказывали, что некоторые наиболее способные ребята выпускались после пятидесяти вывозных полетов. Они после обучения нередко оставались в школе как инструкторы.

Авторитет инструкторов, командиров звена, отряда и начальника школы Алексея Петровича Мейера был для нас непререкаем. Они решали судьбу учлета. Сами они летали безукоризненно.

Перед началом вывозных полетов на Р-1 все мы этого самолета побаивались. Уж очень много разговоров ходило о его коварстве, особенно при заходе на посадку и при выполнении пилотажных фигур.

После девятнадцатого вывозного полета инструктор неожиданно сказал мне, что я уже готов к самостоятельному [10]

выпуску. Не верилось. Потом я решил, что это шутка, но он добавил:

— Буду докладывать о вашей готовности к самостоятельному вылету.

И сделал как сказал.

После этого у меня было еще шесть контрольных полетов: с командиром звена, командиром отряда и командиром эскадрильи С. А. Пестовым — с каждым по два. Заключение командира эскадрильи было коротким:

— Готовьтесь к самостоятельному полету.

Так двадцать шестой полет стал моим первым самостоятельным. Взлетел вроде бы совершенно спокойно, в полете никаких особых затруднений не испытал и посадку сделал точно у «Т».

Выхожу из самолета — идет сам начальник школы. Он поздравил меня с первым самостоятельным полетом, не дав мне доложить.

— Отлично! Вы первый, кто вылетел самостоятельно после девятнадцати провозных полетов. Поздравляю!..

И уже после поздравлений командиров эскадрильи, отряда, звена наконец я добрался до своего инструктора Столярова. Он обнял меня.

После этого памятного дня как-то само собой в школе сложилось мнение, что в будущем я стану летчиком-испытателем.

Наступили выпускные экзамены. Председателем комиссии был командир из войск с ромбом в петлицах. Летчик, конечно. Когда началась проверка летной подготовки, погода испортилась. Стояла сплошная низкая облачность, нижняя кромка не превышала 500–600 метров. Проверяли только полет по кругу и виражи в зоне. Для проверки высшего пилотажа не было высоты.

Когда подошла моя очередь, председатель комиссии полетел со мной. Наверное, командование школы предварительно замолвило за меня какое-то слово, потому что едва мы вошли в зону, как экзаменатор приказал по переговорному устройству:

— Выполняйте полностью задание по пилотажу. А высота — 550 метров.

Я выполнил всю программу и произвел посадку. Председатель комиссии поставил мне отличную оценку. Поскольку такие же оценки у меня были и по теоретическим дисциплинам, то, к моему удивлению, случилось, что я оказался единственным отличником из выпуска.

Потом, когда экзамены были уже позади, председатель [11] государственной комиссии беседовал со мной о назначении на должность.

— По существующему положению, — сказал он, — отличник может выбирать любое из имеющихся вакантных мест. Ты, я знаю, мечтаешь быть летчиком-испытателем. Но мой тебе совет, сынок: поезжай на Дальний Восток. Там сейчас напряженная обстановка и самый ответственный участок в стране. Там нужны хорошие летчики, вполне подготовленные к защите Родины. Решайся!

Я сразу согласился.

— Ну и правильно!

Вскоре нам зачитали приказ Наркома обороны СССР. Всем выпускникам было присвоено только что введенное звание «лейтенант». Указывались части — кому где служить. Я, как и было определено, назначался на Дальний Восток.

Нам предоставили месяц отпуска, и я поехал в Калугу навестить мать, родных, друзей и знакомых. Зашел в свою школу ФЗУ, на завод, в мастерские электротехники и связи, откуда четыре года назад отправлялся в Ленинград навстречу своей судьбе. Старые друзья искренне радовались за меня, с интересом рассматривали мою летную форму, которая, кажется, всем нравилась. Было много расспросов про авиацию. Спрашивали, не страшно ли летать. Много было всяких напутствий и пожеланий. Общее недоумение и сочувствие у всех вызывало только место моей будущей службы.

— Как тебе не повезло, — говорили друзья, — такая даль. И что там тебя ждет?

Этого никто не знал.

Шел тысяча девятьсот тридцать пятый год.

* * *

Отпуск пролетел быстро, и раньше всех это почувствовала, конечно, мама.

Моя матушка Мария Александровна была мудрой женщиной. Сколько я себя знаю, не могу вспомнить случая, чтобы она когда-нибудь кричала на нас или чтобы из ее уст кто-то из нас услышал грубое слово. Вместе с тем, когда надо было, она могла быть твердой и строгой. Мы никогда не слышали, чтобы она осуждала кого-либо из соседей или знакомых, а тем более скандалила бы с ними. Все она делала уравновешенно, спокойно и доброжелательно. Работала много, чтобы нас, четверых, прокормить. Зарабатывала стиркой и шитьем. Днем стирала, [12] а ночами шила простейшие

вещи. Когда она спала — мы не знали. Когда мы ложились, ее делам еще не было видно конца, когда просыпались — она давно уже была на ногах. Несмотря на трудную жизнь, мать никогда никому не завидовала, ни на что не жаловалась и всегда была приветлива. Она очень любила нас, а позднее души не чаяла во внуках, делая для них все возможное и невозможное. И мы — взрослые дети и внуки — платили ей такой же любовью. Очень любила читать, хотя образование имела всего четыре класса приходской школы. Всегда следила за тем, чтобы мы, приходя из школы, сначала делали домашнее задание, и только после этого разрешала нам резвиться. Если что-то случалось у соседей или знакомых, кто-то заболевал, без всякой просьбы приходила на помощь, считая это первой своей обязанностью. Впоследствии, когда она приезжала ко мне в Москву, то с большим удовольствием ходила в театры. Особенно ей нравилась оперетта, вероятно, потому, что всю жизнь она сама любила юмор. В восемьдесят лет она могла от души звонко смеяться, прекрасно понимала шутки и сама могла подшутить. Только в последние пять — семь лет ее жизни у нее стал ухудшаться слух, приходилось говорить громко, а иногда повторять сказанное. Мы сочувствовали ей, но она, подшучивая над своим недугом, говорила: «Ничего, может, кто на меня и ворчит, а я не слышу, и мне спокойнее». Очень любила матушка жизнь, хотя судьба ее не баловала. Умерла она в 1975 году на восемьдесят восьмом году жизни, оставаясь в душе молодой. Такой она осталась и в моей памяти.

Когда отпуск мой кончился, она сказала мне на прощанье:

— Раз нужно, сынок, поезжай. Помни, что солнце светит для всех и везде одинаково. И мир не без добрых людей. Запомни: жизнь человеческая очень коротка, старайся сделать людям больше добра. Никого не обижай, и тебе все будут платить тем же. Хороших людей на свете много, бери от них все лучшее, учись у них. И не забывай нас. — А еще она добавила: — Летай только пониже и потише... — и, конечно, заплакала.

С этим напутствием я и отбыл в дальние края.

Дальний Восток

Гражданские самолеты в то время в Приморье не летали. Я ехал на станцию Уссури, расположенную возле [13] Лесозаводска, курьерским поездом пятнадцать суток. Недалеко от нее на полевом аэродроме дислоцировалась 31-я отдельная истребительная авиационная эскадрилья, в которой мне предстояло служить.

Жилья там на всех не хватало. Все только строилось. Многие жили в палатках, а некоторые даже в землянках.

Эскадрилья была вооружена самолетами полуторапланами И-5 и состояла из трех отрядов по 9 самолетов в каждом. Я попал в отряд, которым командовал Алексей Шолохов. Вместе с выпускниками из других авиашкол — Дроздовым и Копцовым — я начал осваивать истребитель И-5, на котором никто из нас еще не летал. Я и Иван Дроздов попали в звено Павла Шишкарева. Командир отряда и командиры звеньев были хорошо подготовленными летчиками и имели большой методический опыт, поэтому новый для нас самолет мы осваивали быстро. И-5 был очень маневренным истребителем и имел на вооружении четыре пулемета. На первых порах мы отрабатывали одиночный высший пилотаж, а немного позже занялись отработкой групповой слетанности, группового пилотажа и боевого применения.

Командир звена Павел Шишкарев особое внимание обращал на групповую слетанность и выполнение группового высшего пилотажа. Это было закономерно. Звено, состоявшее в ту пору из трех самолетов, было основной боевой единицей, и потому в воздухе летчики должны были действовать как один человек. Мы это понимали, но у нас на первых порах не все получалось достаточно гладко.

Очень быстро мы почувствовали характер своего командира. Если какой-то элемент группового пилотажа у нас не получался из-за отсутствия необходимых навыков, Шишкарев не уставал повторять сам этот элемент вновь и вновь. Но если он считал, что мы можем справиться с задачей, но недостаточно усердны для этого — в частности, на глубоких виражах, — то немедленно снижался до минимума над равнинным местом, обычно либо над рисовыми полями, либо над болотами. Он кружил на высоте десять — пятнадцать метров. Поскольку Шишкарев «виражил» на малой высоте, любая ошибка со стороны ведомого могла привести к печальным последствиям. Методика, конечно, жесткая, но вполне действенная. Суть ее мы постигли быстро: хочешь жить — не отрывайся и [14] точно сохраняй свое место в строю. После нескольких подобных «сеансов» мы довольно прочно усвоили науку групповой слетанности и делали все возможное, чтобы повторно не испытывать того не слишком приятного состояния, когда покрываешься испариной от напряжения.