Истребители
Шрифт:
— Зачем тебе учиться? — говорил он. — Ты и так хорошо подготовлен. Тебя ценят, выдвигают... — И, вероятно, чтобы отказ выглядел убедительней и не оставил бы в моей душе чувства досады, добавлял, показывая на мой орден: — Вот она, твоя академия.
Все-таки я не отступал, продолжал писать рапорты, и в конце концов на мою умоляющую просьбу П. В. Рычагов ответил согласием. В течение зимы и весны сорокового года я продолжал работать как заместитель командира полка, а все свободное время отдавал подготовке к экзаменам в академии. Сдавать их предстояло в июле — августе, а убыть в Москву мне разрешили только к самому началу экзаменов.
В академию был конкурс, и я, как
Вскоре я уже с головой ушел в любимую стихию учебы. В академии преподавали ведущие авиационные специалисты, имена многих из них знала вся страна. Среди слушателей нашего курса было много опытных командиров — участников боев в Испании, в Китае, у озера Хасан, на Халхин-Голе, участников советско-финляндской войны. Вместе со мной на курсе учились такие известные в будущем летчики, как капитаны Ф. И. Шинкаренко, А. Ф. Семенов, С. И. Миронов, майоры Д. Т. Никишин, А. П. Юдаков и другие.
Вскоре после начала занятий, в том же 1940 году, наш командный факультет был переведен во вновь созданную Военно-воздушную академию командного и штурманского состава ВВС Красной Армии в Монино, где мы и продолжали учиться. Первый курс был успешно закончен, мы стали готовиться к практике.
Война — и все же неожиданно...
Может показаться несколько необычным, но по учебным планам наша практика — практика командиров-авиаторов — должна была проходить в Севастополе, на Черноморском [29] флоте. Главной задачей нам ставили знакомство с боевой техникой и тактикой флота, с организацией системы ПВО флота и главной базы, ознакомление со спасательной службой, водолазным делом и другими сторонами жизни моряков.
Находясь на практике, мы успели побывать на крейсере «Червона Украина», на эсминце и подводной лодке, ознакомились с системой ПВО, береговой обороной базы и даже, облачась в водолазные костюмы, спускались на морское дно, что произвело на меня сильное впечатление, потому что таких необычных картин, как под водой, мне видеть раньше не приходилось.
Вполне естественно, что все увиденное нами в Севастополе воспринималось отчасти под эмоциональным воздействием ранее прочитанных морских повестей и романов. Мы были молоды, и дух романтических приключений — знаменитые морские сражения, борьба российских адмиралов за влияние в Черном море — все это было определенным фоном, на который наслаивались наши непосредственные впечатления. Мы были в восторге от знаменитой Севастопольской панорамы, сам город, изрезанный бухтами и раскинувшийся на прибрежных холмах, курганах и скалистых кручах, тоже будоражил воображение и быстро завоевал наши души. Приближалось воскресенье, в которое для нас была организована на автобусах экскурсия по южному берегу Крыма. Многие из нас ожидали экскурсию с нетерпением, поскольку еще не видели этих изумительных по красоте мест.
В таком вот приподнятом настроении, засидевшись вечером в субботу до глубокой ночи в гостях, мы с майором Д. Т. Никишиным возвращались от моряков в казарму военно-морского училища, где были расквартированы на время нашей практики. Стояла теплая непроглядно-черная южная ночь. Такая черная, что, как ни напрягай зрение, невозможно увидеть границу, где небо сливается с морем. И неисчислимое количество ярких звезд над головой...
Мы были уже почти у казарм, когда тишину вдруг прорезал звук сирены, и тотчас через громкоговорители над всем городом прозвучало оповещение о том, что на базе объявляется «большой сбор». Тут же вспыхнули лучи зенитных прожекторов, которые начали шарить по небу, подсвечивая
Наблюдая за движущимися лучами прожекторов, мы [30] все еще находились в состоянии очарования этой теплой южной ночи. Голубые полосы, расчеркивающие небо, хорошо вписывались в эту ночь и не портили этого очарования. Но потом послышались один-два орудийных выстрела. Било орудие большого калибра и, судя по направлению, из береговой батареи. Но уже через две-три минуты началась пальба из многих орудий сразу. Она ширилась, лучи прожекторов перестали беспорядочно шарить по всему небу и будто сконцентрировались в одной точке. Застрекотали зенитные пулеметы — в общем гуле их легко было различить по темпу огня и пулевым трассам. В небе появилась четверка наших истребителей.
Как завороженные наблюдали мы эту картину внезапного пробуждения города-бастиона и восхищались моряками: такое неожиданное начало учений, когда ни по каким признакам нельзя было что-либо предвидеть, — явное свидетельство высокой организации службы.
Потом, когда все прояснилось, мое уважение к морякам еще больше возросло: ведь если бы мы везде, повсеместно, встретили ту ночь — 22 июня — так, как моряки-черноморцы, можно было бы избежать многих и многих бед.
Но в те первые минуты, когда Севастополь проснулся от грохота орудий, мы с Никишиным мыслили привычно: начаты учения в обстановке, приближенной к боевой. К тому же мы видели, как полусонные моряки выскакивали из домов и ворчали, что даже в воскресенье им нет покоя. Даже когда на город упали первые бомбы, мы все еще продолжали думать, что это учения.
Реальность происходящего начала доходить до нас только тогда, когда раздались мощные взрывы, от которых повсюду всколыхнулись воздух и земля. Мы с Никишиным посмотрели друг на друга и в один голос выдохнули:
— Война!..
Тут же сразу заметили начавшиеся пожары в городе, услышали звон оконных стекол, выбитых воздушной волной, и вся эта картина — прожектора, самолеты, пулеметные трассы и орудийная пальба — наполнилась реальным, тягостным смыслом.
Когда мы торопливо, почти бегом, добрались до училища, все наши однокашники были в сборе и у всех на устах было только одно слово: «Война!» Расходились лишь в том, начало ли это большой войны или пока провокация. [31]
Лишь в полдень Московское радио донесло до нас сообщение о вероломном нападении на нашу страну фашистской Германии. Только теперь мы получили представление о масштабах злодеяний и силах, которые нанесли нам удар. Люди, имеющие боевой опыт, подсознательно уже понимали, что такая война быстротечной быть не может. Но даже приблизительно представить себе ее продолжительность и ожидавшую всех нас тяжесть, конечно, никто не мог.
Вечером 22 июня мы выехали поездом в Москву.
* * *
С началом войны все изменилось. Прежде всего — в наших планах и намерениях. Многие из моих однокашников по академии после возвращения из Севастополя думали не столько о продолжении учебы, сколько о том, как бы поскорее попасть на фронт. Почти все мы были командирами с боевым опытом. Сам собой возникал вопрос: если не нам воевать, то кому же тогда? Наше желание побыстрее попасть в действующую армию подогревалось отчасти нашими же довоенными настроениями и верой в то, что враг будет быстро разбит. Многие всерьез опасались опоздать за войну... Читатель может меня поймать на противоречии: вроде бы абзацем раньше было сказано, что после объявления по радио 22 июня о начале войны автору и его товарищам стало ясно, что скоротечной такая война быть не может. И тут же — «опасались опоздать на войну»...