Итальянский след

Пронин Виктор Алексеевич

– Если это его сумка, – протянул Пафнутьев, – значит, скоро сам появится. Видимо, он заходил в автобус, оставил свою сумку и опять отлучился. Может быть, он влюбился в прекрасную итальянку!

– Пияшев влюбился в итальянку? – пискнула одна из женщин и мелко захихикала. – Скорее я влюблюсь в итальянку, чем Пияшев.

– Оксана! – с металлом в голосе произнесла Пахомова, и веселушка скрылась за спинами подруг. – Кто-нибудь может объяснить, как попала эта сумка в автобус? – на этот раз в голосе Пахомовой прозвучали чисто бабьи истеричные нотки.

– А почему вы решили, что это сумка Пияшева? – подал наконец голос Сысцов.

– А паспорт?

– Мой,

например, паспорт в вашей сумке, Лариса Анатольевна. Но это вовсе не значит, что ваша сумка стала моей, – Сысцов нашел в себе силы усмехнуться.

– Это сумка Пияшева, – повторил Андрей. – Он несколько раз просил меня поносить ее… Когда отлучался по своим делам. У него с собой всегда была бутылка минеральной воды, он часто пил. Посмотрите, там есть бутылка?

Пахомова осторожно сунула руку в сумку и вынула голубоватую пластмассовую бутылку. Медленно обведя всех безумным взором, она снова заглянула в сумку, и на этот раз в ее руке была бумажка.

– Это чек, – сказала Пахомова. – Сегодняшний. Покупка сделана в четырнадцать двадцать… Мы в это время были в Милане. Значит, и Пияшев был в Милане… Сегодня… В два часа… Извините, мне плохо, – Пахомова тяжело опустилась в кресло.

Все молчали.

Сысцов прекрасно понимал – кто-то в группе знает, что случилось с Пияшевым. Он медленно полез в карман, вынул сложенный носовой платок и тщательно вытер лицо. Исподлобья, твердо посмотрел каждому в глаза. Он не собирался сдаваться, но теперь знал наверняка – крючок, о котором говорил ему Пияшев, не исчез, теперь он, Сысцов Иван Иванович, сидит на этом крючке куда прочнее и безнадежнее, нежели прежде.

– Ладно, – сказал он с тяжким вздохом и рывком поднялся из кресла. – Разберемся.

– Через полчаса на ужин, – пришла наконец в себя Пахомова. – Да, кстати, – повернулась она к Худолею, – говорят, вы сны видите по ночам?

– И днем иногда кое-что видится.

– Вещее?

– По-разному. Ведь как бывает… сегодня сон, может быть, и не вещий, а взглянуть на него из прошлого или из завтрашнего дня… то, как говорится, в самую точку.

Пахомова взяла Худолея под локоток и отвела в сторону.

– Павел Николаевич сказал, что вы и Пияшева видели? Это правда?

– Видел. В автобусе. Он вроде уже мертвый, и все знают, что он мертвый, но стесняются ему об этом сказать. Он сам догадывается, что мертвый, но наверняка еще не знает… Опять же пятна у него начали проступать на лице.

– Какие пятна? – прошептала Пахомова.

– Ну, эти, трупные. Он все сумку свою искал.

– Сумку?

– Да, бродит по автобусу неприкаянно так, заглядывает под сиденья, за спинки, вещи на заднем сиденье перебирает… Сумку ищет, – повторил Худолей каким-то потусторонним голосом. – Зачем-то ему эта сумка была нужна. А тут и обнаружилась. Значит, думаю, знал, где искать, знал, где она в конце концов обнаружится.

– Кто знал?

– Так Пияшев же, – Худолей с удивлением посмотрел на Пахомову.

– Считаете, он мертвый?

– Наверняка. И сумку он подбросил. Покойники иногда странные поступки совершают, – зловеще прошептал Худолей, тараща глаза, – нам не понять. Он опять придет, это точно.

Получив ключи от номеров, все медленно, даже с какой-то обреченностью потянулись к лестнице, стараясь не смотреть друг другу в глаза, будто каждый знал за другим что-то постыдное.

Отлетали через неделю из аэропорта Римини. Зал, как и прежде, был переполнен крашеными блондинками, которые,

как известно, олицетворяют для итальянцев распущенность и доступность. Пребывание в Италии не прибавило им ни молодости, ни привлекательности. Это, в общем-то, понятно, поскольку блондинки первой молодости и повышенной привлекательности не нуждаются ни в каких Италиях. Их любят дома, дома их балуют и создают условия, не сопоставимые с условиями мертвой гостиницы города Аласио.

Рейсы объявляли на русском языке, зал ожидания был переполнен, сесть было совершенно негде, и все это создавало обстановку знакомую, даже родную. Пассажиры весело перекрикивались, беспричинно смеялись, как всегда бывает с теми, кто прошел тяжкие, опасные для жизни испытания, но все выдержал, уцелел и выжил.

Члены худолеевской банды сидели в разных концах зала ожидания, все были непривычно молчаливы и сосредоточены, опасаясь досмотра предвзятого и несправедливого – переживали за добытые Худолеем улики. Но когда прозвучало приглашение к посадке, выяснилось, что досмотр как таковой уже состоялся – никто даже не заметил, когда это произошло. Самолет был наш, родной, со знакомыми запахами, стюардессами были опять же крашеные блондинки, как и большинство пассажиров. Вылет слегка задерживался, и это тоже обнадеживало и внушало уверенность, что полет пройдет нормально, поскольку все мы привыкли к тому, что задержка – это естественно и необходимо.

Пияшев так и не появился, и к его отсутствию все постепенно привыкли, бархатистый голос гомика к концу поездки подзабылся. О пропаже Сысцов и Пахомова заявили уже в аэропорту, в маленькой комнатке полиции, где смешливые полицейские с явным удовольствием посматривали на бесконечную россыпь блондинок в зале, который в эти минуты напоминал родные просторы, покрытые плотным ковром пушистых одуванчиков. Заявить в последний момент было даже разумно – хваленая западная полиция ни за что не успела бы до отлета выяснить все обстоятельства и потащить, потащить на дачу показаний, опознание, уточнение тягостных и неприятных обстоятельств.

В полете потянуло к родному, более привычному для организма, изможденного итальянским кьянти. Тем более что стюардессы предлагали напитки в изобилии и достаточно разнообразные. «Гжелку» пригубили еще над Италией, закусили над Германией, добавили над Польшей, а над Белоруссией уже начали потихоньку собираться. Несмотря на опоздание с вылетом, приземлились своевременно, отметились, где положено, и разъехались по домам.

А утром следующего дня Пафнутьев уже сидел в своем кабинете, перед ним в кресле замер Худолей. Он еще вчера, не поскупившись на расходы, сдал свою пленку в проявочную, заказал срочную печать, крупные размеры снимков. Зато теперь, ранним утром следующего дня, Пафнутьев раздумчиво перебирал снимки, на которых были изображены все подробности убийства непутевого Пияшева.

Вот он, еще живой, полуобнявшись с Сысцовым, удаляется по тропинке к каменному парапету, с которого и совершил последний в своей жизни полет.

Вот он у злополучного парапета беседует с Сысцовым, не догадываясь, что перед ним не веревочка хвоста, а громадные, нависшие бивни из слоновьей кости.

А вот сверкнувшая в красных лучах закатного солнца сильная струя газа из кулака Сысцова. Она бьет прямо в лицо Пияшеву, тот отшатывается, пытается прикрыться рукой, но поздно, поздно, потому что уже вдохнул, на полную грудь вдохнул газ, который в секунду парализует волю, разум, дыхание, делая человека беспомощным.