Иван Болотников (Часть 3)
Шрифт:
Болотников помрачнел, стиснул эфес сабли. Застыло войско, подавленное страшной вестью. Атаман обвел тяжелым взглядом повольников, глухо спросил:
– Что молчите, донцы? Терпеть ли нам зло стрелецкое?
Повольница ожесточилась, взорвалась:
– Не станем терпеть, батько! Побьем служилых!
– Кровь за кровь!
Болотников сел на коня, выхватил из ножен саблю.
– Иного не ждал, донцы. За мной, други!
Войско хлынуло в степь. Обок с Болотниковым скакал Нечайка; немного погодя он
– Там, батько!
Вскоре казаки подъехали к полю брани, усеянному трупами повольников. Болотников оглядел местность; то была просторная лощина, прикрытая холмами.
– В ловушку угодили.
– Вестимо, батько. Никак, стрельцы их ране приметили да за холмы упрятались, - произнес Нагиба.
Казаки спешились и спустились в лощину. С трупов неохотно снимались отяжелевшие вороны. Казачьи головы торчали на воткнутых копьях.
– Вот еще одна годуновская милость, - зло процедил Болотников.
– Не любы мы Бориске, - вторил ему Васюта.
– Ишь как супротив донцов ополчился3.
– Собака!
– скрипнул зубами Нагиба.
Болотников приказал вырыть на одном из холмов братскую могилу. Казаки собрали павших, сняли с копий головы. Вдруг один из донцов крикнул:
– Сюда, братцы!.. Юрко!
Молодого казака обнаружили в густом ковыле, неподалеку от холмов. Был тяжело ранен, рубаха разбухла от крови. Болотников склонился над ним, приподнял голову.
– Ты, батько?
– открыв глаза, слабо выдохнул казак.
– Я, Юрко. Крепись, друже, выходим тебя.
– Не, батько... не жилец... Тут их много было, за холмы упрятались... Дон не посрамили, немало стрельцов уложили, - казак говорил с трудом, дыхание его становилось все тише и тише.
– Прощай, батько... Прощай, донцы.
– Последние слова Юрко вымолвил шепотом и тотчас испустил дух.
Болотников снял шапку, перекрестился.
– Прощай, Юрко.
– Не повезло хлопцу, - горестно вздохнул дед Гаруня.
– В Раздорах поганые дюже посекли, почитай, с того свету вернулся. А тут вот стрельцы... Вражьи дети!
Деня понес на руках погибшего друга к могиле. Всхлипывая, не стесняясь горьких слез, гутарил:
– Как же я без тебя, братушка? Будто душу из меня вынули. Ох, лихо мне, братушка, ох, лихо!
Едва успели похоронить павших, как к холму прискакали трое ертаульных.
– Настигли, батько. Верстах в пяти на отдых встали.
– Вас не приметили?
– Не, батько. Погони не было.
– Таем можно подойти?
– Нет, батько, - ертаулъный повернулся и махнул рукой в сторону одного из курганов.
– До него балками и урочищами проберемся. Стрельцы не приметят. А дале - как на ладони: ни холмов, ни овражков.
– От курганов версты две?
– Так, батько.
Болотников призадумался. Стрельцов врасплох не
– Поскачем, батько, - поторопил Нагиба.
– Погодь, друже. Стрелец - воин отменный, бьется крепко.
– Да ты что, батько? Не узнаю тебя. Аль стрельца устрашился? уставился на атамана Мирон Нагиба.
– Воевать - не лапоть ковырять. Тут хитрость нужна.
Устим Секира въехал на курган, глянул на вражье войско и стеганул плеткой коня.
– Ги-и, вороной!
Конь полетел к стрелецкому стану. Казака тотчас приметили, встречу выехали пятеро конных. Сблизились. Стрельцы выхватили сабли. Один из них выкрикнул:
– Куда разлетелся, гультяй?
Секира осадил коня, заискивающе улыбнулся.
– Здорово, служилые!
– Кому здорово, а те башку с плеч, - огрызнулись стрельцы.
– Пощадите. До вашей милости я. Ведите меня к голове, добрую весть везу, - еще почтительнее и умильнее произнес Секира.
– А ну кидай саблю!
Секира кинул не только саблю, но и пистоль.
– Вязать станете аль так поведете?
– И так не удерешь. Слезай с коня!
Секира спрыгнул, его взяли в кольцо и повели к стану. Стрелецкий голова встретил донца настороженно: не было еще случая, чтоб сам казак к стрельцам приходил.
– С чем пожаловал, гультяй?
– В стрельцы хочу поверстаться. Невмоготу мне боле с казаками, худой народец.
– Чего ж невмоготу-то?
– Воры они, отец-воевода, людишки мятежные. Шибко супротив батюшки царя бунтуют. То грех превеликий. Статочное ли дело супротив царя и бога идти?
– Не статочное, гультяй, - согласно мотнул бородой стрелецкий голова, однако смотрел на казака по-прежнему недоверчиво.
– Чего ж сам-то в гультяй подался?
– По глупости, отец-воевода, - простодушно моргая глазами, отвечал Секира.
– Дружки подбили. Непутевые были, навроде меня. Я-то по молодости на Москве жил в стрелецкой слободе.
– На Москве, речешь?
– пытливо переспросил голова.
– Это в кой же слободе?
– А на Лубянке, батюшка.
– Ну-ну, ведаю такую, - кивнул голова.
– Глуподурый был, - продолжал Секира.
– Под матицу вымахал, а ума ни на грош. Отец меня в стрельцы помышлял записать, а мне неохота. Не нагулялся ишо, с девками не намиловался. Отец же меня в плети. Шибко бил. Всю дурь, грит, из тебя выбью, но в стрельцы запишу. А я, неразумный, уперся - и ни в какую! Не пойду в служилые - и все тут. Охота ли мне по башням торчать да по караулам мокнуть. А тут дружки веселые пристали, сыны стрелецкие. Бежим, Устимко, на Дон, там всласть нагуляемся. Вот и убегли, недоумки. А ноне каюсь, отец-воевода, шибко каюсь.