Иван Болотников (Часть 3)
Шрифт:
– Твоими бы устами, Афоня... Долго ли ждать. Студено тут.
– А ты потерпи, Иванка, потерпи. Не каждый год зимой в овин лазишь, Уж больно дело-то прокудливо, хе-хе.
Говорили вполголоса, а потом и вовсе перешли на шепот: вот-вот должны были прийти девки. В овине просторно, но темно, хоть глаз выколи. Над головой - садило из жердей, на него обычно ставили снопы, а теперь пусто: хлеб давно убран, обмолочен и свезен в избяной сусек.
Но вот послышались приглушенные голоса. Девки зашли на гумно и робко застыли у овина.
–
– тихо, дрогнувшим голосом произнесла Аглая.
– Нельзя вспять, гуменника огневаем, - молвила Меланья.
– Вестимо, девоньки. Надо лезти, - сказала Анфиска.
– Вот и полезай первой... Давай, давай, Анфиска, - подтолкнула Меланья.
Анфиска, охая и крестясь, полезла на садило. Распахнула полушубок, задрала сарафан, присела. Афоня, едва сдерживая смех, тихонько огладил гузно ладонью. Анфиска взвизгнула и свалилась к девкам; те подхватили под руки, затормошили.
– Ну как? Каков жених?
– Не повезло, девоньки, - всхлипнула Анфиска.
– С бедным мне жить.
– Ну ничего, был бы жених, - утешала ее Аглая, взбираясь на овин. Вскоре соскочила со смехом.
– Никак, рукавицей провел.
– Счастье те, Аглая. А ить рябенькая, - позавидовала Меланья. Подсадите, девки.
Меланья, как клушка, взгромоздилась на насест, свесила оголенный зад, перекрестилась.
– Благослови, господи!
Афоня поплевал на ладонь, размахнулся и что было сил гулко шлепнул деревянной лопатой по широкому тугому заду. Меланья подпрыгнула, истошно, перепуганно закричала и ринулась мимо девок из овинника. Девки побежали за ней, а в яме неудержимо хохотали Афоня с Иванкой.
– Глянь, батько, что Секира вытворяет, - толкнул атамана Васюта.
– Что?
– сгоняя задумчивую улыбку, спросил Болотников. Повернулся к Устиму. Тот, в драной овчинной шубе, спесиво восседал на бочке и корчил свирепую рожу.
– На ордынского хана схож. Ну, скоморох!
Донцы смеялись.
ГЛАВА 2
ЗИПУНОВ И ХЛЕБА!
По городу звенели топоры.
Есаул Григорий Солома рубил новую избу. Дело двигалось споро: избу ладили полсотни казаков из голытьбы. Солома - донец урядливый, степенный, в кабаках не засиживался, деньгу имел. Собрал артель повольников с топорами, снял черную баранью трухменку, низко поклонился.
– Помогите избу срубить, братья-казаки. Не обижу, сколь запросите, столь и отвалю.
Казаки покумекали и сказали:
– Знаем тебя, Гришка. Ты хошь из домовитых, но казак добрый. Поставим тебе терем. А за помогу - пять ведер горилки да десять рублев. За три недели срубим.
Насчет горилки казаки, конечно, загнули: после победного пира Раздоры остались без вина. Но Солома, на диво, согласно мотнул бородой.
– В погребке бочонок сохранился. А в нем шесть ведер. Выкатывайте, братья-донцы.
– За неделю срубим!
– воодушевилась артель.
И срубили! С горницей, повалушей, светелкой, на добротном высоком
Гришка Солома прибежал на Дон еще лет десять назад; прибежал из деревни Рыловки, что под Нижним Новгородом; да прибежал не один, а со всей деревней.
На Дону пришелся по нраву повольпице. Беглый мужик из Рыловки оказался не только смелым гулебщиком, но и рассудительным, башковитым казаком. К его толковым советам всегда прислушивались, не зря же потом круг выдвинул Солому в раздорские есаулы.
Пока Григорий ухал с казаками топором, Домна Власьевна с дочкой Любавой ютились в землянке. Правда, их хотел забрать в свой курень Федька Берсень, но Солома отказался.
– У тебя и без того тесно. А нам уж недолго, потерпим.
Федька особо и не настаивал, у него и в самом деле на базу было людно: жили Болотников, Васюта, Мирон Нагиба, Нечайка Бобыль и Устим Секира. Агата закрутилась со стряпней: казаки дюжие - прокорми такую ораву! Но стряпня Агате не была в тягость, летала по базу веселая, улыбчивая. Федька и то как-то подивился:
– Светишься вся, будто солнышко. Аль победе казачьей не нарадуешься?
– Не нарадуюсь, Федор! Легко нонче на душе моей.
– Вот и добро. Не шибко-то часто вижу тебя веселой, - довольно молвил Федька.
Однако не знал он, что дело не только в казачьей победе: счастливые глаза Агаты все чаще и чаще останавливались на Болотникове, казалось, не было и минуты, чтобы она не подумала о родниковском атамане. А тот будто и не замечал ее ласковых, пристальных взглядов.
"Дичится меня. А отчего?.. Ужель Федора стыдится?
– раздумывала Агата.
Иван в курене показывался редко: все больше пропадал на крепостных стенах. Казаки, наблюдая за его ловкой, сноровистой работой, гутарили меж собой:
– Лихой казак Болотников. Дюже знатно галеры взорвал.
– Лихой и головой разумен. Струги-то он припрятать надоумил. Вот и сгодились.
– И душой не корыстен, на деньгу не падок. Все богатство на нем. Славный казак!
– Славный, не чета Богдану Васильеву. Тот и в сечу не кинется, и на деньгу лют. Хитер да лукав.
– Люб нам Болотников. Вот бы кого раздорским атаманом.
– А что? Возьмем и крикнем!..
Разговоры дошли до Васильева: всюду имел он глаза и уши.
"В силу входит Болотников, в большую силу, - раздумывал Богдан Васильев.
– Ишь, как казаки о нем загутарили. А все та ночная вылазка... Уцелел, гультяй! Мекал, вместе с турками подорвется, а он живым вернулся да еще семь бочек пороха приволок. Ныне гоголем ходит, казаки за него хоть в пекло. Атаманом раздорским, вишь ли, помышляют крикнуть. И крикнут! Теперь тут вся голытьба собралась. Надо домовитых позвать да крепко погутарить".