Иван Болотников (Часть 3)
Шрифт:
– А то мы Секиру спытаем. Не наплетешь лишку, Устимко?
Секира раскурил от огнива трубку, глубоко затянулся и, выпустив из ноздрей целое облако едкого дыма, изрек:
– Не пойду сватом.
– Як же так?
– подивился Гаруня.
– То немалая честь от воинства.
– Ступай, Устимка, раз казаки гутарят, - произнес Мирон Нагиба.
– Не пойду, коль мне доверья нет, - артачился Секира.
– Тьфу, дите неразумное!
– сплюнул Гаруня.
– Да кто ж то гутарил? Я того не слышал. А вы слышали, дети?
– Не слышали!
– хором закричали казаки.
–
– Любо!
Гаруня поднял над трухменкой желтый прокуренный палец.
– Во! Чуешь, Устимко, как в тебя хлопцы верят?
– Чую, дедко!
– рассмеялся Секира, и лицо его приняло обычное плутоватое выражение.
– Пойду свашить, Да вот токмо наряд у меня небоярский.
Вид у казака был и в самом деле неважнецкий. Не кафтан - рубище, шапка - отрепье, сапоги развалились.
– Ниче, - спокойно молвил Гаруня.
– Обрядим. А ну, хлопцы, беги по Раздорам. Одолжите у домовитых наряд, Прибоярим Устимку!
И прибоярили! Часу не прошло, как стал казак хоть куда. Нашли для Секиры голубой суконный кафтан, расшитый золотыми узорами, новехонькую шапку, отороченную лисьим мехом, белые сапожки из юфти с серебряными подковами.
Но еще краше вышла к казакам Агата. Была она в багряной атласной шубке с круглым горностаевым воротом, в кокошнике из золотой ткани, богато расшитом мелким жемчугом. Статная, чернобровая, белолицая - глаз не отвести! Глянула лучистыми глазами на Болотникова, улыбнулась радостно. А Болотников будто только теперь увидел ее необычно яркую красоту, влажный блеск ласковых глаз, и какая-то смутная тревога пала на сердце.
"Славная же у Федьки женка", - невольно подумалось ему.
Осенив крестом свата и сваху, дед Гаруня повелел им шествовать к Соломе, но Секира вдруг почему-то повернул вспять.
– Ох, недобрая примета. Расстроит нам свадьбу Устимко!
– досадливо махнул рукой Гаруня.
– Ты чего, хлопчик?
– Кочергу с помелом забыл. Без того свашить не ходят, - отвечал Секира.
– Гарно, хлопец!
– одобрил Гаруня.
– Слышал о таком деле.
Вновь пошли: Агата - с хлебом-солью, Секира - с помелом да кочергой наперевес.
Григорий Матвеич свахой остался доволен: Агата всегда была ему по душе. А вот Секиру принял с прохладцей.
"Баюн и бадяжник1. Ужель другого казака не сыскали?" - с недовольством подумал он.
Однако сват оказался настолько почтительным, настолько степенно и толково свашил, что Григорий Матвеич начал помаленьку оттаивать. Понравились ему и кочерга с помелом, и хлеб-соль, и на диво обстоятельный разговор. Все-то вел Устим по чину да по обычаю, нигде палку не перегнул, нигде лишнего слова не вывернул. Будто век в сватах ходил. И Агата постаралась. Голос ее, нежный, да ласковый, умилил и Григория Матвеича, и Домну Власьевну.
Когда хозяева отведали хлеба-соли, Секира облегченно вздохнул: дело к согласию.
– Хлеб-соль принимаем, а вас под образа сажаем, - молвил по обычаю Григорий Матвеич, легким поклоном указав свату и свахе на красный угол.
Тут Секира и вовсе возрадовался, да и Агата заулыбалась. Трижды земно поклонились они хозяевам и чинно пересели под
– Буде, мать!
Домна Власьевна умолкла: была она тиха и покорна, но до конца уже сидела в затуге великой. Тяжко ей было Любавушку в чужие руки отдавать: тяжко было и Григорию Матвеичу, но тот все крепился, и чтоб не тянуть больше разговор и не травить душу, молвил:
– Противу божьей воли грешно идти... Подавай, мать, рядную грамотку.
Поднялась Домна Власьевна, малый столбец из-за божницы вынула, поднесла мужу с поклоном. Тот принял, усадил жену обок.
– Любава у нас не сиротой росла. Приданое припасли. Что бог дал, то и купцу-молодцу жалуем.
– Да купец и без приданого возьмет!
– забыв про обычай, весело вскричал Секира.
Григорий Матвеич нахмурился.
– Не нами заведено, сваток, не нам и заповедь рушить. Мы, чать, с матерью не нищеброды.
Солома придвинулся с рядной к оконцу и начал не спеша вычитывать приданое. И казакам и жениху "по тому приданому" невеста "полюбилась". Теперь дело было за смотринами. Долго судили да рядили, кого выбрать в смотрильщицы, и наконец остановились на бабе казака Степана Нетяги.
– Женка Настасья видная, дородная, и разумом господь не обидел. Пусть идет к невесте, - постановили донцы.
Но больше всего споров выпало о "родне и гостях", которые должны были сопровождать Настасью. Родни у жениха не оказалось, а вот в "гости" набивалась, почитай, вся станица. Знали: будет у Соломы угощение с чарой. Поднялся такой галдеж, что аж у Войсковой избы стало слышно. Прибежал казак от атамана Васильева.
– Что за свара?
Казаки не отвечали и продолжали перебранку. С трудом поняв, в чем дело, "посол" захохотал и вернулся к Васильеву.
Пришлось унимать казаков Болотникову.
– Тихо, други! Как бы мы ни кричали, как бы мы ни бранились, но всей станице в избу Соломы не влезть. Да такое и на Руси не водится. На смотрины ходят малым числом. А посему пойдет невесту глядеть десяток донцов. И чтоб боле спору не было - кинем жребий. Любо ли?
– Любо, батько!
Вскоре десять счастливцев, вкупе со сватом, свахой и смотрилбщицей направились к невесте. Их никто не встречал: на смотринах хозяева из избы не выходили, однако для гостей стол накрывали. Вошедшие, перекрестив лбы, поклонились хозяевам и, по слову Григория Матвеича и Домны Власьевны, уселись на лавки. Перемолвившись несколькими обрядными словами, Настасья произнесла напевно:
– О купце-молодце вы наслышаны. Охота бы нам теперь куницу-девицу глянуть.
– Можно и глянуть, - кивнул Григорий Матвеич.
Любава вышла в голубом, расшитом шелками, сарафане, в легких чеботах красного бархата, тяжелую русую косу украшали жемчужные нити. Смущенно зардевшись, глянула на казаков и низко поклонилась, коснувшись ладонью пола.
Казаки довольно загутарили:
– Добра невеста! Гарная дивчина!
Но тут донцов оборвала строгая смотрильщица:
– С лица не воду пить. А ну-ка, голубушка, пройдись да покажи свою стать.