Иван Болотников Кн.1
Шрифт:
Федотка проводил девку похотливым взором.
— Лебедушка, ух, лебедушка. Чать, не женка твоя?
— Девка дворовая. Тиун [174] наш в помочь прислал. Без бабы тут не управиться. Не мужичье дело ухватом греметь… Давай-ка, милок, по полной.
Евстигней чокнулся с Федоткой, с мужиками, но те после первой чарки не пили, сидели смирно, молчком, будто аршин проглотили. Федотка осушил до дна, полез к Евстигнею лобзаться.
— Люблю справных людей. На них Русь держится… Кому царь-батюшка благоволит? Купцу да помещику.
174
Тиун — боярский слуга, управляющий феодальным хозяйством.
При упоминании царя все встали. Расплескивая вино, Федотка кричал:
— Верой и правдой!.. Голову положим. А черни — кнут и железа [175] . Смутьянов развелось.
— Доподлинно, милок. Сам-то небось из справных?
— Я-то? — Федотка обвел мутными глазами застолицу. Увидев перед собой смиренно-плутоватую рожу Евстигнея, хохотнул. — Уж куды нам, людишкам малым. Кабала пятки давит, ух, давит! — ущипнул проходившую мимо Варьку, вылез из-за стола, лихо топнул ногой.
175
Железа — вязи, оковы, кандалы, ручные и ножные цепи.
— Плясать буду!
Сермяга летит в угол. Пошла изба по горнице, сени по полатям!
Озорно, приосанившись, разводя руками и приплясывая, прошелся вокруг Варьки. А та, теребя пышную косу с красными лентами, зарделась, улыбаясь полными вишневыми губами.
Евстигней молча кивнул, и Варька тотчас сорвалась с места; легко, поблескивая влажными глазами, пошла по кругу.
Евстигней, подперев кулаком лысую голову, думал:
«Прокудлив Федотка. Поначалу-то тихоней прикинулся, а тут вон как разошелся. Ох, не прост».
А Федотка, гикнув, пошел уже вприсядку. Однако вскоре выдохся, побагровел; выпрямившись, смахнул пот со лба, часто задышал. Варька же продолжала плясать, глядела на Федотку насмешливо, с вызовом.
— Устарел, милок, — хихикнул Евстигней. — Ступай, Варька, буде.
— Ай, нет, погодь, девка! — взыграла гордыня в Федотке.
Кушак тяжело, с глухим металлическим звоном упал на пол. Заходили половицы под ногами, трепетно задрожали огоньки сальных свечей в медных шандалах [176] . Евстигнея осенила смутная догадка:
176
Шандал — подсвечник.
«Кушак-то едва не с полпуда… Деньгой полнехонек». Тело покрылось испариной, взмокло, пальцы неудержимо, мелко задрожали. Сунул руки под стол, но мысль все точила — липкая, назойливая:
«Рублев двести, не менее. А то и боле… А ежели и каменья?»
Голова шла кругом.
— Чего понурые, крещеные? Аль чем обидел вас?
— Всем довольны, хозяин.
— Так пейте.
— Нутро не принимает.
— Нутро?… Да кто ж это на Руси от винца отказывался? Чудно, право. Да вы не робейте, крещеные, угощаю. Хоть всю яндову. Чать, мы не татары какие… Да я вам икорочки!
Захлопотал, засуетился, но мужики сидели, словно каменные — суровые, неприступные, чарки — в стороны.
— Ну да бог с вами, крещеные. Неволить — грех. Махнул рукой Варьке. Та кончила плясать, села на лавку. Грудь её высоко поднималась.
Федотка уморился, но, крутнув черный с проседью ус, глянул на застолицу победно.
— Знай наших!
Опоясал себя кушаком, плюхнулся подле Варьки, сгреб за плечи, поцеловал. Варька выскользнула, с испугом глянула на Евстигнея. Но тот не серчал, смотрел ласково.
— Ниче, Варька, не велик грех. Принеси-ка нам наливочки. Уж больно Федот лихо пляшет.
— Люб ты мне, хозяин.
Облапил Евстигнея, ткнулся бородой в лицо.
— Радение твое не забуду. Мы — народ степенный, за нами не пропадет. Дай-кось я тебя облобызаю.
Евстигней не отстранился, напротив, теснее придвинулся к Федотке, задержал руку на тугом кушаке.
«Нет, не показалось. С деньгой, с большой деньгой».
— А вот и наливочка. Пять годков выдерживал. На рябине. Изволь, милок.
— Изволю, благодетель ты мой. Изволю!
Федотка, покачиваясь, жег глазами Варьку.
— Смачна, лебедушка, у-ух смачна!
— Да бог с ней. Выпьем, милок. И я с тобой на потребу души.
— Любо. Пей до дна, наживай ума!
Опрокинул чарку, обливая вином рубаху, и тут уж вовсе осоловел. Глуповато улыбаясь, отвалился к стене, зевнул.
— А теперь почивать, милок. Уложу тебя в горнице. Там у меня тепло, — сказал Евстигней. Но один из мужиков, приземистый и щербатый, замотал головой.
— С нами ляжет. Тут места хватит да и нам повадней.
— Как угодно, крещеные… Варька! Кинь мужикам овчину.
Федотка шумно рыгнул, сонные глаза его при виде Варьки ожили. Поманил рукой.
— Сядь ко мне, лебедушка… Пущай без овчины спят, не велики князья… Куды?
— Придет сейчас, милок, — успокоил Евстигней, вновь подсаживаясь к Федотке. — А может, наверх, в горенку? Варька устелет.
— Варька?… Айда, хозяин.
Евстигней подхватил Федотку под руку и повел было к лесенке, но перед ним тотчас возник щербатый мужик.
— Тут он ляжет, хозяин.
Ухватил сотоварища за плечо и потянул к лавке. Но Федотка оттолкнул щербатого.
— Уйди, Изоська!
Щербатый не послушал, упрямо тащил Федотку к лавке.
— Нельзя тебе одному, Федот Назарыч. Тут ложись, а наверх не пущу.
— Это ты кому? На кого горло дерешь?! — глаза Федотки полыхнули гневом. — На меня, Федота Сажина?… Прочь, Изоська!
И щербатый, насупившись, отступил.
В горнице темно, лишь перед киотом мерцает, чадя деревянным маслом, синяя лампада, бросая на лики святых багряные отблески.