Иван Болотников Кн.1
Шрифт:
— У тебя тут, как в погребе, хозяин… Не вижу, — пробормотал Федотка.
Евстигней нащупал на поставце шандал, запалил свечу от лампадки; повернувшись к Федотке, указал на широкую спальную лавку, крытую бараньей шубой.
— Вот тут и почивай, милок… Сымай кафтан. Давай помогу.
Федотка, икая и позевывая, повел мутными глазами по горнице.
— Где девка?… Пущай девка придет.
— Пришлю, милок, пришлю… Сымай лапотки…
Федотка сунул кушак под изголовье и тотчас повалился, замычал в полусне:
— Девку, хозяин… Лебедушку.
Евстигней задул свечу
«Все… слава богу. Токмо бы не проснулся… Помоги, господи».
Сняв со стены слюдяной фонарь, спустился в подклет. Мужики, задрав бороды, лежали на лавках.
— Как он там? — спросил Изоська, недружелюбно скользнув по Евстигнею глазами.
— Почивает, милок. После баньки да чарочки сон сладок. Да и вам пора.
Вышел из прируба. На улице черно, ветрено, сыро. Дождь, крупный и холодный, хлестнул по лицу. Евстигней запахнул кафтан и побрел к воротам. Поднял фонарь — караульный пропал.
«Опять дрыхнет, нечестивец. Послал господь дозорного».
— Гаврила!
— Тут я, — послышался голос с повети. — Зябко. Плеснул бы для сугреву.
— Ужо плесну. — Евстигней приблизился к дозорному, покосился на дверь подклета, зашептал. — Ступай к мужикам. Глаз не спущай. Чую, лихие людишки. Особливо тот, с рябой рожей… А Федотку не ищи. У меня в горнице.
— В горнице?… Так-так, — крякнув, протянул Гаврила.
— Пистоль заряжен?
— Не оплошаю.
— Ну-ну, — мотнул бородой Евстигней и тихо шагнул к подклету.
Глава 3
Ларец
Ермила зло замахнулся на боярского сына.
— Четвертовать его, атаман. Чалого посек, дружка верного. Я с ним пять налетий по Руси бродяжил.
Выхватил саблю, ощерился.
— Цыц! Сам казнить буду.
Багрей подтолкнул боярского сына к волчьей клети. Голодная стая рвала на куски Прошкино тело.
Багрей широко перекрестился.
— Упокой, господи, новопреставленного раба божия. Боярский сын отвернулся. Атаман шагнул к детине, тяжело ухватил за плечи и вновь повернул к клети.
— Страшно?… Разуй зенки, разуй! Не вороти морду.
— Кат! — хрипло выдавил боярский сын, и глаза его яро блеснули.
— Не по нутру? Ишь ты. Я тобой еще не так потешусь, гостепек ты мой желанный… Ермила! Тащи его в избу.
Боярского сына поволокли в атаманов сруб, толкнули на лавку.
— Стяни-ка ему покрепче руки… А теперь уходи, Ермила. Говорить с гостеньком буду.
Багрей замкнул дверь на крюк, сел против узника, положив топор на стол. Долго молчал, теребил дремучую бороду. Наконец вымолвил тихо:
— Ну здорово, страдничек. Привел господь свидеться. Боярский сын не отозвался, но что-то дрогнуло в его лице. Багрей скинул личину.
— На признал, Ивашка?
Глаза детины широко раскрылись.
— Мамон! — глухо выдавил он, приподнимаясь на лавке.
— Не чаял встретить?… Гляди, гляди. Давненько не виделись. Где же тебя носило? Почитай, год прятался. Молчишь? Я-то думал, в степи подался,
Иванка пришел в себя. Проглотив комок в горле, зло произнес:
— В вотчине мужиков мучил и тут катом обернулся. Ох, и паскудлив же ты, Мамон. Жаль, не удалось тебе башку смахнуть.
— А я везучий, Ивашка. Ни царь, ни сатана мне башку не смахнет. А вот дьяволу я еще послужу, послужу, Ивашка! Люблю топором поиграть.
— Убивец, тьфу!
— Плюй, Ивашка, кляни. Не долго тебе осталось. Хватит, погулял по белу свету.
— Червь могильный, душегубец!
— Вестимо, Ивашка, душегубец. Топор мне брат родной, а плаха — сестрица. Люблю людишек потрошить. Я ж у Малюты Скуратова [177] в любимцах ходил. Небось слышал? Горазд был на топор царев опричник, ух, горазд!
177
Малюта Скуратов — Вельский Григорий Лукьянович, думный дворянин, ближайший помощник царя Ивана Грозного по руководству опричниной, пользовавшийся его неограниченным доверием.
— Нашел чем похваляться. Кат!
— Кат, Ивашка, злой кат. Вот так и князь меня величал. Никак, по нраву я был Андрею Андреичу.
— Чего ж от него сбежал? Кажись, в узде он тебя не держал, — усмехнулся Болотников.
— Э-эх, Ивашка, младехонек ты еще. У меня с Телятевским особая дружба. Вот и пришлось в леса податься. Тут мне вольготней, я здесь царь лесной.
Подошел к поставцу, налил в кубки вина.
— Хошь выпить? Я добрый седни. Винцо у меня знатное. Борису Годунову в дар везли, а я перехватил гостей заморских. Поднесу, Ивашка.
— Из твоих-то рук!
— Рыло воротишь?
Прищурился, вперив в Болотникова тяжелый взгляд.
— Гордыни в тебе лишку. А чем чванишься? Смерд, княжий холоп! Я из тебя спесь вытряхну, живьем буду палить. В адских муках сдохнешь.
Мамон выпил и, с трудом унимая злобу, заходил по избе. Взял топор, провел пальцем по острому лезвию, ступил к Болотникову.
— По кусочкам буду тяпать, а к ранам — щипцы калены да уголья красны. Орать будешь, корчиться, пощады просить. Но я не милостив, я тут всех в царство небесное отсылаю. А зачем отпущать? Пропал раб божий, сгинул — и вся недолга. Да и волков потешить надо. Уж больно человечье мясо жрут в охотку… Чего зверем смотришь? Ух, глазищи-то горят. Не милы мои речи? А ты слушай, слушай, Ивашка. Покуда слова, а потом и за дело примусь… Жутко, а?
Тяжело сел на лавку, помолчал, а затем вновь тихо и вкрадчиво спросил:
— А хошь я тебя помилую?
— Не глумись, Мамон. В ногах ползать не буду.
— Удал ты, паря. А я взаправду. Отпущу тебя на волю и денег дам, много денег, Ивашка. Живи и радуйся. Но и ты мне сослужи. Попрошу у тебя одну вещицу.
— У меня просить нечего, кончай потеху, — хмуро бросил Болотников.
— Не торопись, на тот свет поспеешь… Есть чего, Ивашка. Богат ты, зело богат, сам того не ведаешь. Но жизнь еще дороже.