Иван Болотников Кн.1
Шрифт:
— Веселый он. Плясал с нами, песню сказывал. А коль весел — не сгинет. А теперь утешь себя зеленой. Налей ковш ему, Герасий.
Иванка выпил, пожевал ломоть хлеба. Рядом, уронив голову на стол, пьяно плакался горбун-калика.
— Николушка был… Младехонький, очи сини. Пошто его злыдни отняли? Лучше бы меня кольями забили.
— Будя, Устимка! — пристукнул кулаком Лапоток. — Слезами горя не избыть. Не вернешь теперь Николку. А боярина того попомним, попомним, братия!
Нищеброды подняли хмельные головы, засучили клюками и посохами.
— Попомним,
— Красного петуха пустим!
— Изведем боярина!
Болотников хватил еще ковш. Вино ударило в голову, глаза стали дерзкими.
— За что Николку забили? — спросил он Лапотка.
— За что? — усмехнулся калика. — Э-э, брат. А за что на Руси сирых увечат? За что черный люд притесняют?… Поди, и сам ведаешь, парень. У кого власть, у того и кнут. Николка в поводырях у Устима ходил. Пригожий мальчонка и ласковый, за сына всем был. А тут как-то в Ярославль пришли, на боярском подворье милостыню попросили. Боярин нас гнать, собак спустил. Взроптали! Середь нас юроды были. Нешто блаженных псами травят? Грешно. Брань началась. Николка под орясину угодил, тотчас и пал замертво. К воеводе пошли, чтоб в суд притянул боярина.
— Боярина да в суд?… Легче аршин проглотить.
— Воистину, парень. Перо в суде — что топор в лесу: что захотел, то и вырубил. Сами едва в острог не угодили.
И вновь в избе стало гомонно, нищеброды забранились, проклиная бояр и жизнь горемычную.
Болотников угрюмо слушал их затужные речи, на душе нарастала, копилась злоба.
Лапоток коснулся ладонью его головы, словно снимал с Иванки все нарастающую тяжесть.
— Чую, сыне, буйство в тебе… Терпи. Взойдет солнце и к нам на двор.
К утру Васюта так и не заявился. Дед Лапоток с нищими убрел к храму Успения, а Иванка понуро ждал Шестака.
«Ужель в застенок угодил?» — думал он.
Но Васюта вдруг ввалился в избу. Был весь какой-то взъерошенный и веселый, будто горшок золота нашел. Улыбка так и гуляла по его довольному лицу. На расспросы Болотникова поведал:
— Нищие к Лапотку явились, пир затеяли. Атаман он у них, много лет под его началом бродяжат. И я вместе с ними попировал. Винцо в башку ударило. Ошалел, на волю захотелось. Пошел на озеро, а там гулящую женку повстречал. Вдовицей назвалась, к себе свела. У-ух, баба!
Васюта с блаженной улыбкой повалился было на лавку, но Болотников рывком поднял его на ноги.
— Идем, грехолюб. Дело есть.
Иванка рассказал Васютс о купеческом насаде, о разговоре с мужиком из У гожей.
— Насад уже уплыл. Долго с женкой миловался. А в Угожи путь тебе свободен. Не донес покуда Багрей. Ждут тебя прихожане, святой отче.
Васюта посерьезнел.
— Не серчай, Иванка… А в Угожи я не пойду. Не лежит душа к алтарю. Плохой из меня пастырь. Лучше уж в миру бродяжить.
— В Дикое Поле со мной пойдешь? — впервые напрямик спросил Болотников.
— В Дикое Поле?… Прельстил ты меня казачьей волей. Пойду, Иванка. Знать, уж так
— Вот и добро, — повеселел Болотников. — А теперь сходим в город. Надо к дочери Сидорки зайти, поклон передать. Обещали мужику.
Михей с Фимкой жили в тихой, зеленой слободке, возле каменной церкви Исидора Блаженного. У храма толпились прихожане, сняв колпаки и шапки, крестились на сводчатые врата с иконой.
Навстречу брел квелый, старый богомолец с посохом. Иванка остановил его и спросил, указывая на слободку.
— Где тут Михей Данилов проживает?
— Михейка Данилов?… Тот, что митрополиту меды ставит? А вон его изба на подклете.
Двор Михейки Данилова был обнесен тыном. Во дворе — изба белая и чёрная, мыленка, амбар, яблоневый сад. Болотников постучал медным кольцом о калитку. Загремев цепями, свирепо залаяли псы. Стучали долго, пока из калитки не распахнулось оконце и не высунулась чёрная голова с всклоченной бородой.
— Кого бог несет?
— К Михею, мил человек.
— Нету Михея. На Сытенный двор ушел.
— А женка его?
— И женки нету.
Мужик захлопнул оконце, прикрикнул на собак и тяжело затопал к избе.
— Где тут Сытенный? — спросил Васюту Болотников.
— На Владычном дворе… А может, бог с ним, Иванка. Пойдем-ка лучше к деду Лапотку. Бражки выпьем.
— Нет, друже. Не привык слово свое рушить. Веди к Михейке.
Сытенный двор стоял позади митрополичьих палат. Тут было людно, сновали винокуры, медовары и бочкари, стряпчие, хлебники и калачники; с подвод носили в погреба, поварни и подвалы мясные туши, меды и вина, белугу, осетрину, стерлядь просоленную, вяленую и сухую, вязигу, семгу и лососи в рассоле, икру зернистую и паюсную в бочках, грузди, рыжики соленые, сырые и гретые, масло ореховое, льняное, конопляное и коровье, сыры, сметану, яйца…
У Иванки и Васюты в глазах зарябило от обильной владычной снеди.
— Не бедствует святейший, — усмешливо проронил Болотников, оглядывая многочисленные возы с кормовым припасом.
— А чего ему бедствовать? Митрополит ростовский самый богатый на Руси, одному лишь патриарху уступает. У него одних крестьян, сказывают, боле пяти тыщ.
К парням подошел стрелец в белом суконном кафтане с голубыми петлицами по груди. Через плечо перекинута берендейка с пороховым зельем, у пояса — сабля в кожаных ножнах. Был навеселе, но глаза зоркие.
— Что за люд?
— Михея Давыдова ищем. Медоваром он тут. Укажи, служилый, — произнес Иванка, — из деревеньки его с поклоном идем.
— Из деревеньки?… К медовару?
Стрелец воровато глянул на караульную избу: видно, отлучаться от Сытенного двора было нельзя, а затем махнул рукой.
— А бес с вами.
Михея Данилова нашли в одном из подвалов. На стенах горели в поставцах факелы, средь бочек, кадей и чанов суетились несколько молодых парней в кожаных сапогах и алых рубахах. Духовито пахло медами.